Вдали четко выступили очертания крупного объекта и целой россыпи мелких, проступили на краткий миг, затем «трава» распрямилась. Уже привычным движением Матвеич «взял пеленг», а затем, вернувшись в полное сознание, сказал Чаркину:
— Вон там они, человек десять и главный, начальник, я полагаю.
Рука его указывала в сторону лысой сопки. Коллега уважительно причмокнул:
— Ты не экстрасенс? У тебя аж волосы дыбом стали, на миг…
— Нет, Константин Исаич. Я тут, в ските, впервые за собой такую особенность заметил. Со страху, наверное.
— Ну, не знаю! Со страху другие рефлексы работают. Пойдем, прокурору скажем, пусть свяжется, скажет, откуда по нашу душу идут…
— Они не поверят, — усомнился Матвеич, но Чаркин настоял:
— Еще как поверят! Пошли!
Прокурор стоял у стены, держа пистолет в опущенной руке и громко разговаривая по рации:
— Не вижу! Нет, наружу я не пойду!
— «Надо их отвлечь, пока мы раненого донесем…»
— Это ваши проблемы!
— «Тогда вышли Чаркина и Горлова, пусть помогут! Ты что, вовсе ничего не понимаешь? Нам не отбиться, руки заняты, идиот! Мы у ручья на нижней тропе, откуда заходили. А ты прикрой их, у забора встань, увидишь кого, стреляй, шум создашь, понял?»
— Так, мы пошли, — Константин Исаевич, шагнул вперед, локтем попав прокурору в пузо.
— Э, э! — возмутился тот. — Куда? Вам, Горлов, нельзя!
— Да пошел ты, — отмахнулся от него Матвеич, чувствуя в себе дурацкую удаль, конфликтующую с осторожностью («Там стреляют, идиотина! — Да и хрен с ней, со стрельбой!»).
Ветер на просторе гулял вольготно, выжимая слезы ударами дождинок в раскрытые глаза. Вслед за Константином Исаевичем, неожиданно подвижным и ловким, несмотря на округлые формы, Матвеич добежал до ручья, где двое волокли третьего. Собственно, нёс сухощавый, на спине. Он удерживал милиционера, двумя руками вцепившись в его поясной ремень, задравшийся до подмышек. Майор с синяком шел боком, оглядываясь, выставив назад автомат. Константин Исаевич подставил своё плечо, перехватил ремень, а Горлов взял тело за ноги, зажав сгибами локтей.
Милиционер, грузный и неудобный, провис. Чаркин оступился, упал на одно колено:
— Черт! Чашечку ушиб. Вот блин, обезножел!
— Подожди, постой так, я перехвачусь!
Матвеич опустил ноги милиционера, на четвереньках подсунулся под его туловище, ухватил ремень правой рукой, а левой потащил себя вверх, вцепившись в плечо Чаркина. Тот устоял под дополнительной тяжестью. Крякнув от усилия, Матвеич распрямился и пошел к скиту на полусогнутых. Милицейское тело колыхалось на плечах, словно мешок с картошкой, хотя он безжалостно согнул его вдвое. Удачно миновав все пеньки, втиснулся в полумрак, протащил тело до алтаря, и лишь там сгрузил на ларь, распрямив, наконец, налитую свинцовой усталостью спину.
Вернулся к входному проему. Чаркин ковылял по раздрызганной тропе замыкающим, позади сухощавого и майора. До скита оставалось метров десять, но он споткнулся, рухнул лицом вниз. Плашмя, не выбросив вперед руки, как делает каждый человек. Прямо на пеньки. И донесся выстрел, негромкий в посвисте разлютовавшегося урагана.
— Стой! — Рванувшего наружу Матвеича перехватил за плечо сухощавый. Вывернувшись, врач отшвырнул москвича и прокурора, однако подоспевший майор сбил его ударом ноги под колено.
— Ему не поможешь, так падают убитые в голову. Тебя в момент подстрелят! — увещевал москвич.
— Да пустите меня, трусы! Скоты, уроды, как вы можете, он же за вами пошел без оглядки! Ну, пустите, пустите! Я его заберу, а вдруг он только ранен? Пустите меня, гады, ну же! Вашу мать, ну нельзя же так, это подло! Нельзя его там бросать! — выкрикивались из врача то ли вопли, то ли рыдания, непередаваемые на бумаге, но таящиеся в каждом человеке, обожженном раскаленным липким маслом внезапной утраты.
69
Матвеич бился в опытных руках, скрутивших его, искал утешение в боли заломленных суставов, перерастянутых сухожилий, понимая, что они правы, правы, правы, но так не должно быть, чтобы человек, который стал мало-мальски близким — погибал, а он, проклятый везунчик Горлов, опять оставался живым и невредимым!!!
С ним справились, перекрыли кислород, зажав локтевым сгибом горло. Темнота пала на глаза. Очнулся Матвеич лицом вниз, руки застегнуты позади, а из горла вылетают непонятные самому угрозы. Потом наступило угрюмое спокойствие. Истерзанная двумя неделями чудовищных в своей нелепости событий, душа перекроила фатализм на иной лад: