Если бы я сам знал, как надо жить... Не знал!
Я вспомнил, что Ведмениха говорила про разобранные завалинки, и вышел под дождь. Со стороны речки от моего дома были оторваны две доски. К дому Домового по земле тянулась глубокая борозда. Не хотелось идти и разбираться под дождем, с одеялом на плечах. Я вернулся к печке. Кот пулей сиганул со стола и спрятался под койкой, опасливо облизывая усы. До сметаны, прикрытой тяжелой сковородой, он не добрался, но головы рябчикам уже пооткусал.
Дождь моросил и моросил. Жарко горел огонь, сварились рябчики, и просохла одежда. Я вымел пол и накормил кота. Без стука вошел Домовой. В горле у него клокотало от возмущения. Капли дождя собирались на кончике длинного носа и слетали на пол в такт неровному дыханию. Он поводил глазами по углам, метнул испепеляющий взгляд на кота и прорычал:
- Твой кот сожрал моего гуся! Ему в нашей глуши цена - миллион!
- Да куда же в него гусь влезет? - недоверчиво стал ощупывать я кота, примеряя к его животу размер ощипанной птицы. - Рябчика осилит, а гуся - не похоже.
- Он ему горло перегрыз, - поправился Домовой. - Гусь издох. Все равно убыток.
- Тащи гуся, будем договариваться, - сдержанно предложил я, хотя голос мой стал хрипло подрагивать.
- Мы его сварили и съели: не пропадать же добру! - смущенно повел носом к потолку Домовой.
- А кто видел, что гуся задрал мой кот? - уверенней заговорил я.
- Больше некому! - раздраженно ответил Домовой, еще больше смущаясь и наливаясь краской. - Все кошки и собаки смотрели на моих гусей равнодушно, а твой кот - пристально и подергивал хвостом.
- Зачем доски оторвал? - кивнул я в сторону завалинки.
- Это мои доски. Я прошлый год бабе Марфе дом отремонтировал, свои прибил.
Я проскрежетал зубами, но повторил про себя человечье правило, запрещавшее поддаваться сиюминутной ярости.
- Подумаю! - сказал и оскалился, растянув губы в улыбке.
Домовой постоял, переминаясь с ноги на ногу, то бледнея, то заливаясь румянцем, не нашелся, что ответить, и вышел.
Я снова склонился над котом, ощупывая его гладкий, ухоженный живот:
- Что же ты гусятинкой не поделился?
"Мышью буду - не я!" - муркнул кот и запел о том, как прекрасно урчат его прелестные кишочки, когда в них путешествует рябчик. Не успел я присесть к столу и сам поесть рябчиков, снова вошла Ведмениха. Одной рукой она держалась за грудь, другую прикладывала ко лбу.
- О, мои куры! Четыре милых курочки и бедный петушок... Пропали!
- Помочь поискать? - с готовностью поднялся я из-за стола, отодвигая стынущего рябчика.
- Это все он, разбойник! - ткнула она пальцем в кота. В глазах ее блистала нечеловеческая ярость.
- Какой разговор, кота воспитать надо и меня тоже, - пожал я плечами. Но за один присест только волк съест гуся и пять кур.
- Может быть, он кур не ел, - согласилась Ведмениха. - Нет тому свидетелей. Может быть, даже не давил, но напугал так, что они попрыгали в речку, утонули и теперь на дне моря.
Пока я скоблил затылок, пытаясь понять свою и кота вину, она ушла. Не успел я прилечь после рябчиков, вошел старик. Он встал в двери и тупо уставился на меня.
- Ну, скажи, что твоего пса задрал мой кот! - подсказал я ему слова.
Старик долго и пристально смотрел на кота. Потом сел на порог, ласковым голосом подозвал его к себе, погладил и заплакал.
- Я их всех жалею. Быват, кормлю, когда есть чем! У тебя выпить ничего нет? Займи бутылку! - он икнул, содрогнувшись всем телом. - Говорят, Марфа тебе наследство оставила! - старик прислонился к косяку и захрапел.
Я вытянулся на койке, поднял глаза на образ. Испытующе и насмешливо смотрели на меня лучистые глаза, будто желая знать, как я поступлю и на этот раз.
Я вдруг подумал: "А что, если сказать им всем, живущим в деревушке на берегу святого моря, что я сын ведьмы и пришел с болот, чтобы жить с ними?" Липучий, тщеславный соблазн стал обволакивать и обольщать меня. ведь это там, на болоте, я был ублюдком. Как знать, может, здесь меня бы приняли как персону с болот... И тогда знай надувай важно щеки, пучь глаза и делай вид, будто знаешь больше, чем знаешь на самом деле. Всякая нечисть от рождения знает, как надо властвовать. И тогда, возможно, все они подползали бы ко мне на брюхе, уважая и восхваляя всякое случайно брошенное мной слово. И сочли бы за счастье кормить меня и угождать мне, бездельнику, как это принято у всех холуев, мечтающих быть похожими на нечисть. И зажили бы мы без ненависти, без споров и распрей на берегу святого моря... И начала бы затягиваться тиной речка у самого своего устья. Глядишь, и поубыло бы на свете святости.
Это так просто сделать. Надо только научиться не думать: зачем? Ведь может же мой кот жить одним днем, радоваться удаче, терпеливо пережидать трудности, никого, кроме себя, не любя и не впадая в ненависть... Правда, для этого надо родиться котом...
К вечеру дождь кончился. Теплый ветер сдувал тяжелые капли с листвы деревьев. Волна неспешно набегала на почерневшие от дождя берега. Запах перезревшей травы и прелых листьев струился над старыми шпалами, над черными плахами перрона.
Вся деревня собралась на насыпи, ожидая поезда из города. Несколько раз в неделю, скрежеща и лязгая по рельсам, сюда, к заброшенным полустанкам, приползал тепловоз с двумя обшарпанными вагонами и с лавкой на колесах, продающей хлеб, водку и всякую необходимую мелочь. Город надменно подкармливал жителей ненужной ему дороги. Слал он сюда и гостей-горожан, мстительно припоминая жителям брошенной дороги свои обиды на лежавших здесь по запущенным кладбищам первостроителей, которые принесли себя в жертву ради будущих поколений.
Ветер дул с севера, и волна пела душевные песни. А народишко, собравшийся к поезду, был отчего-то зол. Домовой с непрерывно курящей бабенкой стояли в стороне, особняком и приглушенно переговаривались о чем-то своем. Старик был трезв, хмуро смотрел в море и переругивался со старушкой. Лесник поглядывал вокруг вдохновенно и выцарапывал на кусте бересты летопись деревни в стиле сверхсвободного верлибра. Ведмениха расхаживала вдоль линии. Ее долгополый плащ цеплялся за стыки рельсов, она нетерпеливо дергалась, освобождаясь, и метала глазами молнии. Хромой мужик, трезвый и спокойный, опираясь на костыль, всматривался в черный склон, из-за которого должен был показаться поезд. Ему ни до кого не было дела. Старушка, устало глядя вдаль, была светла и печальна.
Защелкали рельсы, послышался далекий гул. Обдавая склоны гор тяжелым дымом, из-за поворота показался поезд. Пышущая жаром и нефтью металлическая громада остановилась, не дотянув до перрона. Пьяный турист попытался спуститься из вагона на землю. Вцепившись в поручни, поболтал в воздухе ногами. Вся деревня с затаенным дыханием уставилась на него: вдруг выпадет! Старик даже согнулся пополам, поглядывая на туриста как щука на карася, клацнул было иссохшими губами: "Мой!" Но турист раздумал высаживаться и удержался от случайного падения. Он вполз в тамбур, ощетинился сигаретами, торчавшими из него как иглы из ежа, запалил их разом, новомодно скрючился и, устрашающе загорбатившись и закашлявшись, стал пускать дым изо рта, ноздрей, ушей и других полостей, похваляясь: вот, мол, каков я, молодец-удалец.
Лязгнули бронированные двери. Открылась вагон-лавка. Бородатый лавочник с косичкой между лопаток встал фертом, вождистски вытянул руку:
- Сегодня есть все! Вино, пиво, сигареты, заморский закусь из опилок и глицерина - кумарит лучше спирта!
Лесник взял заказанный загодя мешок с сухарями. Ведмениха набрала заморской снеди. Старушка тайком купила пачку сигарет. Я постоял, сминая бабкины деньги в кармане, посмотрел на пустые полки и решил подождать с покупками до следующего раза. Старик со страдальческим лицом простонал: