Алькальд подошел к двери и крикнул:
– Откуда стащили?
Женщины остановились. Мужчина объяснил, что они перенесли дом на более высокое место. Алькальд спросил, куда именно, и мужчина показал своим сомбреро на юг.
– Вон туда. Эту землю нам сдал за тридцать песо дон Сабас.
Алькальд окинул взглядом их скарб. Разваливающаяся качалка, старые кастрюли – вещи бедняков. Он подумал секунду, потом сказал:
– Несите ваше барахло на землю около кладбища.
Мужчина смешался.
– Эта земля муниципальная и не будет стоить вам ни гроша, – объяснил алькальд. – Муниципалитет вам ее дарит. – И добавил, обращаясь к женщинам: – А дону Сабасу передайте от меня: пусть бросит мошенничать.
Обед он закончил безо всякого аппетита, потом закурил сигарету, от окурка прикурил другую и задумался, облокотившись на стол. По радио передавали одно за другим тягучие сентиментальные болеро.
– О чем задумались? – спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки.
Алькальд ответил, глядя на нее немигающими глазами:
– Об этих бедняках.
Он надел фуражку и пошел к выходу. В дверях он обернулся.
– Пора сделать этот городок попристойнее.
На углу ему преградили путь сцепившиеся в смертельной схватке псы. Он увидел воющий клубок лап и спин, а потом – оскаленные зубы; одна из собак поджала хвост и, волоча лапу, заковыляла прочь. Алькальд обошел собак стороной и зашагал по тротуару к полицейскому участку.
В камере кричала женщина, а дежурный полицейский спал после обеда, лежа ничком на раскладушке. Алькальд толкнул раскладушку ногой. Полицейский подскочил спросонья.
– Кто это там? – спросил алькальд.
Полицейский стал по стойке «смирно».
– Женщина, которая наклеивала листки.
Алькальд изверг на своих подчиненных поток брани.
Он хотел знать, кто привел женщину и по чьему приказу ее посадили в камеру. Полицейские начали многословно объяснять.
– Когда ее посадили?
Оказалось, что в субботу вечером.
– А вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! – закричал алькальд. – Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт те сколько листков!
Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые держал высокий испанский гребень.
– Проваливай, – сказал ей алькальд.
Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и, выкрикивая ругательства, как одержимая бросилась вниз по лестнице.
Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок:
– И не приставайте ко мне больше с этой писаниной!
Хотя по-прежнему моросил дождь, падре Анхель вышел на свою обычную вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно много, и он отправился посмотреть затопленную часть городка. Увидел он только труп кошки, плавающий среди цветов.
Когда падре шел назад, начало подсыхать. Конец дня неожиданно оказался ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке спускался баркас с залитой мазутом палубой. Из какой-то развалюхи выбежал мальчик и закричал, что у него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес его ракушку к уху – и, правда, шумело море.
Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью своего дома и глядела, как зачарованная, на баркас. Через три дома начинался торговый ряд: витрины с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и в визге попугаев и обезьян на другом берегу реки.
Двери домов начали открываться. Под заляпанными грязью миндальными деревьями, вокруг тележек со снедью, на изъеденном временем гранитном крае водоема, из которого поили скот, теперь собирались поболтать мужчины. Падре Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо – городок преображается.
– Падре, вы помните, как выглядели заключенные немецких концлагерей?
Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех фотографий, хотя не сомневался, что видел их.
– Загляните в комнату перед приемной.
Падре Анхель толкнул затянутую сеткой дверь. На циновке лежало существо неопределенного пола – кости, обтянутые желтой кожей. Прислонившись спиной к перегородке, сидели двое мужчин и женщина. Хотя никакого запаха падре не ощутил, он подумал, что от этого существа должно исходить невыносимое зловоние.
– Кто это? – спросил он.
– Мой сын, – ответила женщина. И, словно извиняясь, сказала: – Два года у него кровавый понос.
Не поворачивая головы, больной скосил глаза в сторону двери. Падре охватили ужас и жалость.
– И что вы с ним делаете? – спросил он.
– Даем ему зеленые бананы, – ответила женщина. – Ему не нравятся – а ведь они так хорошо крепят.
– Вам следовало бы принести его на исповедь, – сказал падре, но слова его прозвучали как-то неубедительно.
Он тихо закрыл за собой дверь и, приблизив лицо к металлической сетке окна, чтобы лучше разглядеть доктора, царапнул по ней ногтем. Доктор Хиральдо растирал что-то в ступке.
– Что у него? – спросил падре.
– Я еще его не осматривал, – ответил врач. И добавил, словно размышляя о чем-то: – Вот какие вещи, падре, по воле господа происходят с людьми.
Замечание это падре Анхель оставил без ответа и только сказал:
– Таким мертвым, как этот бедный юноша, не выглядел ни один из мертвецов, которых я много перевидал на своем веку.
Он попрощался. Судов у причала уже не было. Начинало смеркаться. Падре Анхель отметил про себя, что после того, как он увидел больного, состояние его духа изменилось. Внезапно он понял, что опаздывает, и заспешил к полицейскому участку.
Скорчившись, сжав голову ладонями, алькальд сидел на раскладном стуле.
– Добрый вечер, – медленно сказал падре.
Алькальд поднял голову, и падре содрогнулся при виде его красных от отчаяния глаз. Одна щека у алькальда была чистая и свежевыбритая, но другая была в зарослях щетины и вымазана пепельно-серой мазью. Глухо застонав, он воскликнул:
– Падре, я застрелюсь!
Падре Анхель остановился, ошеломленный.
– Вы отравляете себя, принимая столько обезболивающего, – сказал он.
Громко топая, алькальд подбежал к стене и, вцепившись обеими руками себе в волосы, боднул ее. Падре еще никогда не доводилось быть свидетелем такой боли.
– Примите тогда еще две таблетки, – посоветовал он, сознавая, что предложить это средство его побуждает только собственная растерянность. – Оттого, что примете еще две, не умрете.
Он всегда терялся при виде человеческой боли – слишком ясно он сознавал свою полную перед ней беспомощность. В поисках таблеток падре обвел взглядом всю большую полупустую комнату. У стен стояли полдюжины табуреток с кожаными сиденьями и застекленный шкаф, набитый пыльными бумагами, а на гвозде висела литография с изображением президента республики. Таблеток он не увидел – только целлофановые обертки, валяющиеся на полу.
– Где они у вас? – спросил, уже отчаявшись найти таблетки, падре.
– Они на меня больше не действуют, – простонал алькальд.
Алькальда передернуло, и на падре Анхеля надвинулось огромное безобразное лицо.
– Черт подери! – крикнул алькальд. – Ведь говорил, чтобы не лезли ко мне!
И, подняв над головой табуретку, со всей яростью отчаяния швырнул ее в застекленный шкаф. Падре Анхель понял, что произошло, лишь после того как посыпался стеклянный град и из облака пыли вынырнул, словно привидение, алькальд. На мгновение воцарилась абсолютная тишина.