Отец глядел на него с любовью и дивился его странному и занятному уму. Но отвечал уверенно:
— Эка! На всем свете правители друг на друга походами ходят!
— Но мы ведь все — Рюриковичи, от одного корня! Зачем же?..
— Затем, что одной сильной руки нет!
— А отчего нельзя просто всем собраться, сговориться — и не ссориться более?
— Стало быть, нельзя, кровинка моя! Вот я погляжу, как вы, сыновья мои, войдете в возраст и поладите друг с другом! — И отец снова щурился насмешливо и походил на Александра...
В этот, десятый год Андреевой жизни на земле произошла одна важная для него встреча, еще одна привязанность, более нежная, нежели привязанность его к отцу, к Анке и Льву, озарила душу мальчика.
Он знал, что в одном из теремов — покои Ефросинии, вдовы его старшего брата Феодора, давно, по Андреевым, детским еще понятиям о времени, умершего. О смерти Феодора говорилось уклончиво и смутно. Все знали: это — запретное, и если говорить о запретном, до князя скоро дойдет, а тогда и жизни лишиться возможно. И молчали. Потому Андрей о Феодоре почти ничего не знал и не думал об этом своем старшем брате.
Об этой Ефросинии Андрей тоже не думал, как не думал и о своих сестрах, и о теремных женщинах отца, Ведь этот женский мирок связывался в его сознании, да и в жизни действительной, с княгиней Феодосией; а думать о Феодосии Андрею и вовсе не хотелось. Довольно было одного чувства, что благодаря отцу само существование княгини уже не грозит Андрею погибелью.
Но время было послеобеденное, летнее и неожиданно жаркое. Все разошлись по своим теремным покоям и дремали, задернув пологи над широкими деревянными кроватями. Притих торг на внешнем дворе. А внутренний, жилой двор и вовсе обезлюдел. Должно быть, и челядинцы-прислужники дремали, приткнувшись в подклетях.
Редко-редко воцарялись на княжеском дворе подобные тишина и безлюдье. И эта редкостная возможность побродить одному в тишине-пустоте прогнала сон от глаз Андрея.
Он сам себе не признавался, но его потянуло глянуть на жилища женщин. Зачем? Не мог бы объяснить. Можно было к мыльням пойти, там портомои, всегда кучно. Однако нет, хотелось поглядеть, как живут женщины и девицы, равные ему по рождению. Было и желанно и неприятно. Неприятно, потому что связано с Феодосией. Но не к Феодосии же он пойдет! И не туда, где сестры... Женщины отца? Пожалуй, хотелось, но было совсем запретно... Что же оставалось? Невольно подумал он о вдове неведомого брата... Вот на ее малый теремок он поглядит... по лесенке взойдет невысоко... В этом ничего дурного...
Тишина и безлюдье...
Он ступал осторожно... Ступени ковром покрыты... В сенях — ни души... Ни одной прислужницы... Еще немного он пройдет... просто так!.. Все равно ведь никого нет...
И вдруг ему почудилось, что за дверью, неплотно притворенной, есть кто-то, живой, неспящий! Даже чуть жутко сделалось, почти как тогда, когда мимо церкви шел... За дверью никто не ходил, не говорил, не скрипел... Но овладевало душой это чувство, будто за дверью что-то чудесное, тихое, совсем неведомое ему...
Тихо-тихо подошел и заглянул, ног под собой не чуя...
В горенке у окошка раскрытого поставлен был книжный налой. Такой налой мальчик видел в келье одной, когда возили на богомолье в Андреевский монастырь. Андрею пояснили, что за такими налоями монахи читают и переписывают священные и богослужебные книги. Ему и на мысль не могло прийти, чтобы такой налой был в мирской горнице, да еще и в женском жилье...
Но еще поразительнее было то, что за налоем, чуть склонившись, стояла девушка в распашном платье верхнем, накинутом небрежно поверх легкого нижнего. И видны были ступни, босые, в легких туфельках мягких пестрых, без задников... И когда увидел эти маленькие светлые точеные ступни, сердце сильно ударилось в груди... А волосы были распущены и были такие нежно-золотистые и витые такие, волнистые, — это, должно быть, от тугого плетения. И тотчас осветилось в сознании Андрея: «Мелисанда Триполитанская!» Будто странный смутный образ, трепетавший в его сознании смутно, вдруг обрел плоть и кровь...
Неужели он прежде видел ее? Конечно, это Ефросиния, вдова неведомого брата Феодора... Но неужели он прежде видал ее? Нет! Должно быть, нет... Как мог — видать и не приметить?..
И невольно отворил дверь пошире... Дверь скрипнула... Замер, не опустив рук...
Девушка обернулась к нему.
Ее лицо и движения — все было такое нежное и сосредоточенное... Вот такою была Мелисанда, пока не утратила своей дивной красоты. А когда утратила, душа ведь осталась! Эта душа, глядящая в каждом движении, во взгляде нежных карих глаз; душа, не ведающая, что есть — насмешка над ближним, нечистота и гнев...