— Когда мне ухо проколют? — спросил мальчик, ощущая себя важным и торжественным. — Я испытание выдержал! У всех дружинников серьга в ухе, и у отца, и у Александра!..
— Хорош и без серьги! — Но Лев явно был доволен видом своего Андрейки. — Вот выйдешь первый раз из битвы, тогда и ухо тебе проколют, и серьгу навесят золотую с камешком...
— Я серебряную хочу, с голубым камешком, так покрасивее. И будто высоты от серебра поболе. А золото, оно низкое...
Лев поглядел на мальчика. И всегда Андрей скажет необычное, вроде и о простом речь, а необычное скажет!.. С этим мальчиком нельзя было говорить снисходительно, как с прочими малолетками.
— Если золото у тебя низкое, чего же коня Златом назвал? — Пестуну был любопытен ответ мальчика.
Андрей посмотрел на него ясными глазами — солнечная голубизна.
— Злат — это потому, что он как солнце золотистый. Это золото живое, солнечное, а не то, из которого серьги да колечки делают!..
Хорошо было видеть теплый взгляд пестуна...
Лев отступил, оглядел мальчика и снова проговорил:
— Хорош! — Отворил дверь и крикнул в сени: — Сбирайтесь!
О, стало быть, он пойдет в приемную палату выходом торжественным, с прислужниками впереди и позади!..
Андрей вышел в сени следом за Львом.
Двинулись по галереям. Лев шагал впереди с поднятым мечом. Далее — в ряд семь стражников с копьями. За ними — Андрей. И уже за ним — еще два ряда стражников и прислужников. Те, что стояли на страже у многих встречных дверей, почтительно отворяли двери. Шли медлительно. Всходили на крытые коврами ступени. Спускались...
Наконец отворилась высокая широкая дверь приемной палаты. Андрей, занятый этим ощущением важности и торжественности, вступил в палату и видел вокруг лишь пестроту разных оттенков. Стражники и прислужники отошли к стенам, где и без того теснилось немало народа. Лев вложил меч в ножны и встал так, чтобы Андрей мог его видеть...
«Неужто он думает, я оробею? Смешно как!..»
Ни малейшей робости Андрей не чувствовал. Было празднично...
Отец и Феодосия с важностью восседали на троне. Андрей невольно оглянулся, ища Александра, но старшего брата не было.
Праздничная пестрота сложилась в определенную картину. Перед отцовским местом кучно стояли совсем неведомые бояре в красных корзнах-плащах, накинутых на левое плечо и на правом застегнутых золотой застежкой. Пестро играли драгоценные воротники-ожерелья, а с поясов свешивались мешки-кошельки — налиты. В руках чужие бояре держали отороченные мехом суконные колпаки. Но несмотря на снятые шапки, вовсе не виделись эти люди почтительными. Они стояли как-то свободно, переступали в своих высоких сапогах с носка на пятку, поглядывали. Плечи были развернуты, а головы вскинуты с гордостью на крепких шеях. И будто это была не нарочная горделивость, а всегда будто они так держались... И потому — Андрей догадался — отец держался совсем величественно, голову вовсе не наклонял. А Феодосия в своем богатом, сплошь расшитом золотом и каменьями одеянии казалась огромною куклой, так замерла в горделивом величии...
Андрей вдруг понял, что в этом действе и ему назначена роль. Пробудилась кровь императоров ромейских и северных правителей-воинов. С естественным и спокойным достоинством десятилетний мальчик остановился посреди палаты высокой и широкой.
— Подойди, сын мой! — проговорил князь. И голос прозвучал совсем зычно и торжественно.
Будто это все была какая-то игра в торжественность и величие. И каждый творил в этой игре именно то, что подобало ему творить. И Андрей уже почему- то ведал, хотя никто ему и не сказал, что же ему подобает, надлежит творить...
Удивительное обаяние было в том, с каким естественным, без грана спеси, надутости, величием пошел круглолицый мальчик в нарядной одежде к отцовскому трону, легко и естественно, не заискивая, поклонился и встал по левую руку отца.