Андрей уж не думал о том, как не послушались его новгородские пешцы. Миша принес ему в подарок невиданный снаряд — лыжи!.. Поднимал Миша лыжи в крепких руках, вертел, показывал Андрею:
— Видишь, как резаны! Испод я гладил ножом отточенным, ловки наладил...
Лыжи — сделалось для мальчика самое лучшее, самое желанное! Нестись на выструганных досках по снежным, всхолмленным полям... Но Льву лыжи не дались. И он ревниво поглядывал на парнишек постарше Андрейки его, которых Миша послал на княжеский двор. По целым дням Андрей гонял с ними на лыжах, учился ставить капканы на зайцев и лисиц; угощал своих новых служителей-сверстников в столовой палате... Но это нельзя было бы назвать дружбой, Андрей просто увлекся этими новыми для него занятиями, получил новых для этого служителей себе и всячески старался удовольствовать их — несколько раз жаловал одеждой со своего плеча, дарил привезенными из Владимира чарками и заморскими кубками... Маленькую чарочку подарил тому, кто лучше всех учил его ходить на лыжах... Вспомнил сына Анки, слезами наполнились глаза, тоска больная сжала сердце...
— Дареного не воротишь, другую такую добудем тебе, — сказала пестунья.
Но неужели она не поняла, почему он плачет? Или ей так легче, когда память живая саднящая погребена под грузом повседневных мелочей?..
Но некогда было задумываться. Каждый день — что- то новое, занятное... К обеду принесли холодное, очень вкусное сало.
— Догадайся, князь, что ешь? — спросил Темер.
Андрею тотчас сделалось занятно.
— Сало какое-то... Может, заячье или медвежье?..
— Это, князь, рыба сырая, строганина...
Чудесного вкуса была эта строганина, мальчик пристрастился к этой северной пище лакомой, она сделалась одним из удовольствий его новгородской жизни...
Казалось, навечно покрыто все снегом, пушистым и мягким, и утоптанным, твердым. Но пришла весна, оборотила снег ручьями журчащими. Рыба проснулась, птицы — дикие гуси — потянулись назад на Север, туда, где родились в гнездах родительских, и теперь возвращались, чтобы самим свить гнезда и вывести птенцов. Заголубела вода в Волхове...
— Скоро, скоро увидишь на Волхове корабли, — обещал Лев.
Но прежде кораблей пришла святая Пасха. И Андрей подумал о том, что пора сделаться правителем — жемчужной тучей.
— Надо бы к празднику святому отпустить посаженных в темницу, — сказал Михаилу и Льву.
— Благое дело, князь, — отвечал Михаил, — да только ты не ведаешь, за какие вины посажены эти люди в темницу новгородскую. Ежели ты в силах вины эти разобрать со вниманием, разбери и кого следует — отпусти...
Андрей нахмурился. Его всегда тяготил вид нищебродов у церквей. А сколько мучений примет его душа, покамест будет он разбирать дела осужденных, наверняка путаные и неясные... Но, признав правоту Михаила, он все же отворотился от него и сказал пестуну:
— От моего имени прикажи раздать в темнице пироги, рубахи холщовые и всего, в чем нужда у них. И у церквей пусть роздано будет...
— Тебе самому надлежит быть при этих раздачах, — сказал Михаил.
«Да что же он душу мою изводит!» — раздосадовался мальчик. Михаил сегодня будто нарочно не щадил его, показывал Андрею все Андреевы же слабости и неумения... А может, оно так и следует? Вот ведь и отец не любит лести...
— Я буду при раздачах! — сказал Андрей решительно.
В Новгороде-граде — не одна церковь. Пасхальный княжеский обход начали с церкви соборной — Святой Софии — воплощения Божественной мысли... Андрей шел пешком. Впереди и позади следовали дружинники и слуги с большими мешками...
Вот она, устремленность прямизны ввысь и шлемы куполов с простыми крестами...
Он заставил себя не думать ни о чем, и пусть замрет в сердце закаменевшем невольная жалость... Рубища и язвы окружили его, протягивались темные худые руки... Сколько нищих!.. Это потому, что Новгород — очень большой город... Но неужели и Симеон Эмесский и Андрей Константинопольский — такими были? И царица Онисима?..
Прошел недолго, а уж ноги устали. Но Андрей знает: это усталость измученной души пронзает его состав телесный. Это боль из души, из сердца переливается в тело...
Георгиевский собор Юрьева монастыря... Снова — прямоугольность стен и шлемообразность куполов... Снова рука творит крестные знамения...
Как смотрел на него апостол Петр, написанный на южной паперти собора Софийского... Чуть повернув голову, гордо вскинутую по-новгородски, и с такою обидою в глазах карих больших... Увидишь такое — и будто все тяготы земные, как на ладони, перед внутренним взором твоим, и будто надежда согреет душу твою!.. А когда от росписей стенных глаза отведешь, на нищих глянешь... О, как безысходно!.. А Страшный Суд в церкви Спаса Преображения на Нередице — не страшный вовсе, оттого что любуешься наложенными красками и фигурами, искусно написанными... О, кабы и жизнь в миру была красива даже в страшном!.. Тогда нестрашно было бы жить...