Эти системы заметно отличаются от иерархий доминирования у многих приматов. Выбрав ли в поисках модели сообщества гоминидов генетически близких к ним шимпанзе или же экологически близких к ним павианов, в любом случае мы сталкиваемся с доминированием как определяющим фактором в жизни общества. В какой-то период сообщество гоминидов, несомненно, должно было строиться на доминировании. Но для того, чтобы стать преуспевающим охотничьим сообществом, оно должно было претерпеть изменения. Дэвид Пилбим полагает, что агрессивное поведение самцов-гоминидов по отношению друг к другу начало исчезать в результате становления системы брачных пар. Он, кроме того, считает, что возникновение начатков языка — то есть более сложной формы общения, позволяющей передавать не только эмоции, — должно было способствовать установлению большего доверия, понимания и сотрудничества между индивидами. Развитие языка, говорит Пилбим, "впервые открыло бы приматам выгоду неагрессивных форм поведения и тем их укрепило бы. Доминирование перестало бы означать максимум выгод".
Это довольно спорный момент. Утверждение Пилбима подразумевает очень раннее появление языка — возможно, даже во времена австралопитеков. Другие специалисты не соглашаются с этим. Они не отрицают, что язык может умерять агрессивное поведение — выругаешь кого-нибудь или пожалуешься вместо того, чтобы стукнуть его дубинкой, — но не признают, что язык был необходим для стимулирования развития неагрессивных форм поведения. Такие формы поведения, утверждают они, явились результатом зарождения семьи, разделения на постоянные пары, долгой связи матери и детеныша, а также дележа еды; причем все эти факторы действовали задолго до возникновения языка. Далее, утверждают сторонники этого мнения, мозг австралопитека недостаточно велик для того, чтобы обеспечить способность говорить. По их мнению, речь (исключая звуки, передающие эмоции вроде испуга, ярости, боли или удовольствия) оставалась вне физических возможностей гоминидов вплоть до появления человека прямоходящего миллион с лишним лет назад.
Гиеновые собаки делятся с пищей, отрыгивая ее перед щенками
Три львицы и лев вместе поедают добычу, убитую в ручье
Охотящийся в одиночку леопард оберегает добычу, втаскивая ее на дерево
К тому же умение говорить, возможно, древним гоминидам и не требовалось. Истинная ценность речи (помимо огромного стимулирующего воздействия, которое она оказывает на развитие мозга) заключается в том, что речь позволяет передавать всевозможные оттенки смысла с несравненно большей глубиной и широтой, чем жесты и звуковые сигналы. Впрочем, эти последние по-своему богаты и обеспечивают высокую степень общения у таких животных, как шимпанзе. И хотя мы можем предполагать, что австралопитеки знали больше шимпанзе, а потому потребность в общении у них, возможно, была сильнее, насколько она была больше, сказать трудно. Как и все остальное, начатки языка складывались долго и постепенно, и даже сумей мы точно воссоздать то, что происходило в действительности, — вещь заведомо невозможная, — оказалось бы, что провести грань между серией очень выразительных и несущих четкий смысл звуков и истинной речью мы не в состоянии. Попросту говоря, мы не знаем и никогда не узнаем, как и когда возник язык.
Поскольку проблема эта опирается на одни предположения, обойдем ее, согласившись с разумным замечанием Шаллера, что во время охоты нужды в речи нет никакой. Охотящиеся хищники между собой не общаются. Более того, некоторые из них охотятся ночью и выслеживают добычу, что требует соблюдения полной тишины и затрудняет зрительное общение. Гиеновые собаки охотятся днем, но также не издают никаких звуков, если не считать редкого короткого лая, который помогает стае держаться вместе. Другие сигналы не требуются, так как преследование происходит на виду у всей стаи.
Поскольку низшие и человекообразные обезьяны ведут дневной образ жизни, Шаллер (как, собственно говоря, и все остальные ученые) считает, что древние гоминиды также охотились и разыскивали падаль только в дневные часы. Это абсолютно логично. Начать с того, что ночь полна опасностей: маленький гоминид, разгуливая после наступления темноты, почти наверное стал бы жертвой какого-нибудь ночного хищника — саблезубой кошки, льва, леопарда или гиены. Далее, гоминиды были на редкость зоркими. А если, как мы считаем, они уже стали двуногими, то, выпрямившись во весь рост, видели очень далеко и к тому же были способны покрывать большие расстояния. Отсюда следует, что они внимательно следили за тем, что происходило вокруг, и значительную часть своего времени посвящали поискам падали. Они не умели бегать с такой быстротой, которая требуется, чтобы загнать крупную дичь, и, вероятно, предоставляли это гиенам и гиеновым собакам, а потом, оглушительно крича, подбегали к туше и отгоняли удачливых охотников. Слабых или старых животных они, вероятно, загоняли сами.
Выдвинув свои пять четких пунктов, характеризующих плотоядных общественных животных, Шаллер благоразумно этим и ограничился, указав только, что у них существует много охотничьих приемов и что в настоящее время невозможно установить, какими из них пользовались гоминиды — если они ими вообще пользовались — и даже по-разному ли охотились разные гоминиды в разные периоды своего существования. Тем не менее напрашиваются соблазнительные аналогии. Чрезвычайно соблазнительные — и Шаллер решил на несколько дней превратиться в австралопитека, чтобы поточнее установить, на что они, возможно, были способны, а на что нет.
Выбрав равнину Серенгети и одну из орошающих ее рек, поскольку тамошний климат и огромные стада травоядных животных предположительно напоминают условия, существовавшие два — три миллиона лет назад, Шаллер и Гордон Лоутер поставили два эксперимента, в которых взяли на себя роль гоминидов — охотящихся и разыскивающих падаль.
Они начали с того, что за несколько дней прошли по открытой саванне около 150 километров, держась на расстоянии сотни шагов друг от друга. Главным их объектом были новорожденные телята газелей, которые в первые дни жизни не убегают от врага, а замирают в траве. Они видели восемь таких телят и могли бы схватить их без всякого труда. Великолепный улов! Правда, тут имелось одно маленькое "но". Пятерых телят они увидели на протяжении нескольких минут в местности, где собрались, почувствовав приближение родов, беременные самки. Поскольку отел у всех самок большинства травоядных, обитающих на равнинах, происходит почти одновременно (что обеспечивает выживание, так как хищники внезапно обнаруживают куда больше телят, чем способны съесть), Шаллер пришел к выводу, что газели не могли служить постоянным источником пищи — краткое изобилие, а затем почти ничего.
Однако во время этой прогулки они с Лоутером видели некоторые другие съедобные объекты — зайца, которого могли бы поймать, полусъеденные туши двух взрослых газелей и в полутора километрах гепарда со свежей добычей, отнять которую не составило бы большого труда. Добросовестно подсчитав вес всех этих съедобных объектов — в том числе и кусочков мозга, оставшихся от почти дочиста обглоданной туши, — они получили в итоге около 35 килограммов мяса.
Второй эксперимент они провели в полосе леса, тянущегося по берегам реки Мбалагети. Продолжался он неделю. Тут им повезло больше. Они бродили возле водопоя, где столкнулись с конкурентами: оказалось, что этот водопой облюбовали 60–70 львов. Они отыскали остатки четырех туш, но львы обглодали их дочиста — осталась только часть головного мозга да костный мозг в крупных костях. Костный мозг они, как гоминиды, пользующиеся орудиями, могли бы извлечь, раздробив кости камнями.