Он сделал шаг. Мой отец, который на несколько дюймов выше меня, плотнее, направлялся ко мне осторожно, даже неуверенно, словно не хотел оставлять мою мать одну там, где она находилась.
— Гилад, — повторил он, — я не шутки шучу. Это тебя не касается. Убирайся.
Наши взгляды встретились, и я не опустил глаза. Казалось, я сейчас растаю. Мне нужно было смотреть, не отрываясь. Если бы я сдался, все погибло бы. Нарушилось бы какое ни есть равновесие, удерживающее нас от действий. Я не мог отвести взгляд.
— Только тронь его, и ты никогда больше меня не увидишь, — сказала мать на этот раз окрепшим голосом, собрав остаток сил.
И тогда, по-прежнему глядя на меня, он быстро шагнул к матери и наотмашь ударил ее по лицу правой рукой. Это был изящный и точный удар, как любой из его широких ударов слева, которых я навидался на теннисных кортах по всему миру. Раздался глухой, плоский звук. Мама подавила вскрик, словно быстро выдохнула. И казалось, что он ни на секунду не оторвал своего взгляда от моих глаз. Он шире приоткрыл рот, как будто собирался заговорить. Сначала ничего не последовало, потом он тихо произнес:
— Ты меня понимаешь, Гилад?
Мне ужасно хотелось кинуться на него. Я видел, как это происходит. Чувствовал, как мой кулак сокрушает его челюсть. Как я вышвыриваю его за дверь. В окно. Перерезаю ему горло. Рву на части. Его кровь у меня на костяшках пальцев. Я ощущал, как собираюсь для броска, готовлюсь. Момент подступал, нервы напряглись, я нападу, схвачу его за горло. Я убью его.
Но вместо этого я посмотрел на мать, которая притворилась, будто испытывает не страх, а озабоченность. Она слегка подняла голову, и мы обменялись взглядами. Потом я посмотрел поверх ее головы, в окно. Там было холодное небо. Ветка платана раскачивалась за окном. Еще дальше деревья клонились под порывами ветра. Свисающий с крыши обрывок провода вертелся за двойной рамой стеклопакета. Я увидел Сакре-Кёр, молчаливый и бледный в отдалении, приклеенный к небу.
— Гилад, убирайся отсюда.
Игнорируя его, я снова посмотрел на мать. На правой щеке у нее проступила россыпь красных пятен, на губах застыли капельки крови. Взгляд ее глаз был пустым.
— Прости, — прошептала она, обращаясь ко мне. — Прости.
В этом извинении я нашел для себя выход. Моей вины тут не было. Меня это не касалось. Поэтому я оставил их там.
В ту ночь я так и просидел в своей комнате. Мочился в окно на дворик внизу. Я читал. Ходил взад-вперед по комнате. Брался за ручку двери.
Представлял, как открываю ее. Врываюсь к ним. Иду по этой проклятой комнате. Нападаю. Вышвыриваю. Ухожу.
Но я струсил. Остался на месте. Посмотрел в ночь и отложил все это. Я смотрел в окно и знал, что Силвер где-то в городе, в своей квартире. Читает. Слушает Джона Колтрейна или что-нибудь другое. Или сидит за столом и проверяет тетради. Может, пишет стихи. Свет приглушен, красивая женщина с оголенными плечами читает на диване. Он жил там своей замечательной жизнью. Я видел это со всей ясностью.
Я думал про утро, о встрече с Колином. На следующий день мы вступим в схватку. Поборемся за что-то важное. Завтра мы будем смелыми.
Проснулся я очень рано и ушел. Дверь в их спальню была закрыта. В слабом утреннем свете все выглядело как обычно, подушки на диване снова лежали на своих местах.
«А затем однажды ты живешь во Франции…»
Я вышел на улицу Турнон. Добежал до бульвара Сен-Жермен и свернул на восток. Я продолжал бежать. Было начало седьмого, и на улицах стояла тишина. Открывались кафе, усталые официанты расставляли на террасах стулья, курили утреннюю сигарету. Я бежал мимо мусорщиков в зеленых робах, убирающих последний ночной мусор. Добрался до моста Сюлли.
Я бежал, пока не выбился из сил. Расстегнул куртку и пошел шагом. Свежий утренний воздух охладил пот у меня на груди, на лице, на затылке. Я перешел по мосту и остановился, чтобы полюбоваться восходом солнца над скучными промышленными зданиями на востоке.
Прогулялся по бульвару Анри Четвертого и, дойдя до площади Бастилии, сел за столик в «Кафе Франсэз». Официанты еще расставляли стулья. Дул очень холодный ветер. Я заказал кофе с молоком и круассан. Официант обслуживал меня молча. Кофе и молоко подали в отдельных кувшинчиках, и то, и другое обжигающе горячее, а круассан был еще теплым. В последний раз я ел накануне во время перерыва на ленч. Я очень быстро поел, а потом, вспомнив Силвера, очень медленно налил кофе и молоко.
Когда я утолил голод и от кофе начало проясняться в голове, моей первой мыслью было, что он одобрил бы. Ему понравилось бы, что я сидел там один, так рано утром, уделяя столь пристальное внимание простым, прекрасным вещам. Парижскому утру, кофе, молоку, кувшинчику. Его воображаемое одобрение породило уверенность, что все будет хорошо. Что бы ни пошло не так, все будет хорошо.