Тогда будет исподволь просачиваться внутрь какая-то одна для всего в мире... как назвать это? - душа ли, тайна ли, мысль, или вечность, или как еще, - все равно, как ни назови, все будет не то, потому что нет слова для этого... и все зазвучит согласно, и к одной какой-то общей точке схода, от всего кругом пройдут через тебя горизонтали.
Небо ниже спустится, и ближе звезды, и лягушки в реке не будут горланить - вот странность! - то есть они будут, но их будет слышно, насколько нужно, и сырые огоньки вдали подсохнут, и отражение от лодок, и причалов, и бабьих мостков - все это будет ничуть не тише лягушек, и глухих речных бучил, и Шариков у запертых калиток. И яснее все станет в тишине: чему же и с чем же спорить?..
Эти пристальные к жизни тихие минуты, если сбылись они, их нужно беречь, как святыню, - они редки. Они приходят из недр жизни и все преображают, неизвестно как: и темную дубовую Хлебинину рощу, и жуткость реки, на дне которой с той стороны переплелись корни, и выпьи крики, которые в другое время пугают.
И чужое тепло рядом незаметно так и просто становится твоим теплом, и даже странно как-то думать о нем, что оно - чужое.
- Это напротив, кажется, утонул ваш гимназист Казанский в прошлом году? - спрашивает Варенька тихо.
- Да, напротив... Плавал плохо, судорогой руку свело... - так же тихо отвечает Костя.
Его большая рука лежит на Варенькином плече. Варенька прикорнула к нему головой в своем теплом платке; и от этого платка чуть тревожно, хорошо пахнет.
- А ты умеешь плавать?
- Еще бы, я-то!
- Я тоже умею. Я далеко плаваю.
И потом опять долго сидят и молчат.
Когда детское не ушло еще из души, таким все кажется глазастым и большим, и захолустно-тихоуездного нет, потому что по своей орбите какой-то движется в душе весь целиком нерасчлененный мир. Куда он? - бог его знает. И пока не важно это - куда. Из земли не выпадешь, и из души не выпадет земля; пока недалеко ушло детское, вся душа еще земляная - снежная, дождевая, цветочная, обнадеженная солнечной лаской самое меньшее на сто лет.
Перед звездами все человечьи дела равны, но ведь и все звездные дела равны перед землей, что бы про них ни выдумывали звездочеты. Вот упала звезда, оставив после себя на одну секунду, на одно только мгновенье зеленый пушистый хвост...
Чуть подымает голову Варенька.
- Ты слыхал, говорят, Хлебинину рощу покупали какие-то, и там будто хотели устроить... завод, что ли?..
- Маслобойку... Это для виду только, а потом перепродать.
- Ну да... А Хлебинин не продал. Молодец. А то бы нам летом и ездить некуда.
- Зачем же ему продавать? Он и так богат. А со временем тем более: может быть, железная дорога к нам пройдет - цены вырастут.
- И куда же, ты подумай, моя крестница Любочка за ландышами пошла бы, как мы ходили?.. Правда?
- Правда, - смеется Костя...
- Она ведь у меня удивительная!.. Я ее спросила в прошлом году, чуть она говорить начала: "Кого ты, Любочка, больше любишь - меня или свою маму?" Она говорит: "А!" - "Кого, Любочка?" - "А!" - "Меня или маму?" - "А-а..." (Чуть не плачет, бедная.) - "А... динаково, что ли?" - "Да", - говорит.
- Ах, хорошо! - смеется Костя.
Летучие мыши иногда налетают, пропархивают мимо и как будто попискивают на лету. С той стороны, кроме соловьев и лягушек, слышится иногда треск, точно небольшая трещотка то в одном месте, то в другом.
- А ты знаешь, Костя, кто это трещит?
- А это птица такая... называется она...
- Хорошо, не надо... Я тоже знаю: козодой! А что?
- Козодой.
Варенька прижимается к Косте крепче, точно козодой своим треском что-то такое, какую-то тонкую ниточку разорвал между ними. Потом еще какую-то ниточку разрывает налетевший на Костю жук; потом еще одну - плеск весла около далеко где-то поставленных ятерей.
Двигалась ночь в своей последне-апрельской работе близко и густо; ясно было, как хлопотала неугомонно и на реке, и в Хлебининой роще, и сзади, в домишках, и там, на лугах, где огоньки, - а они двое сидели и слушали, как двигалась ночь, и когда говорили, то все о чем-нибудь маленьком, полудетском, согласном с этой близкой землей, все дела которой равны перед звездным судом.
Какой-то запоздалый извозчик протарахтел и разбудил собак недалеко от них в недавно замощенном переулке. Костя погладил тихо Варино плечо.
- Как-то бабушка твоя теперь, Варя?
- Я только-только вспомнила про бабушку, а ты сказал! - подняла удивленно голову Варенька. - Почему ты это угадал так?.. Знаешь что, мы все-таки пойдем уж - будет, правда?
И, точно до конца продумав все, она добавила просто:
- Ты, Костя, хороший. Дай я поцелую тебя крепко-крепко.
VI
Только когда забрезжило мутное молоко на востоке, и почернели влажные сучья акаций, и два соловья перебойщики - один в саду капитана Морозова, другой в стрекачовском саду - стали слышнее, и уж свежо стало, так что прозябла Варенька, она простилась с Костей Орешкиным около сломанной планки бабушкиной ограды. По саду пробежала бегом (а Костя не уходил, смотрел), на бегу думала: "А вдруг что-нибудь с бабушкой случилось, а меня не было!.." Подбежала к желтенькой рыхлой полоске своего окна, отодвинула ставень, пригляделась: сидела по-прежнему бабушка в качалке, спала, а свеча отгорела уж наполовину; в комнате было тихо, желто, тепло, лавандой пахло, а на ее кровати спал корешком кверху толстый роман.
Влезла Варенька так ловко и бесшумно, как самый опытный вор. Постояла около бабушки, постояла около зеркала у комода - пригладила волосы, постояла еще у окна и потом плотно прикрыла его и заперла на задвижку ставень, и стало так, как будто все время сидела здесь, и представилось вдруг, что войдет Ольга Ивановна, шмурыгая туфлями, в ковровом пестром платке поверх рубахи и спросит: "Ты никуда не уходила, Варя?" А она вздернет плечами обиженно: "Как же я могла бы уйти, раз я дежурю?"