13
Я каплю за каплей смаковал остатки чайной горечи. Что толку вспоминать? Ни черта не поможет. Так человек у игорного стола все кладет и кладет монеты: разумеется, он помнит разочарования прошлых поражений, но почему-то уверен, что будущее принесет радость побед.
Я ополоснул чашку и завернул в газету остатки провианта.
Потом погасил свет и лег на продавленный диван, положив под голову скомканную куртку.
Диван был тот самый, на котором умерла Аня, и мне хотелось верить, что это случилось во сне: она прилегла вздремнуть и уснула и во сне перестала быть.
Сам я долго не засыпал, смотрел в мутное окно, где стояла серо-голубая мгла, думал о Павле: удачно ли прошла операция, и сколько продержат его теперь в больнице, и когда выпишут, и что сейчас в этой квартире жить невозможно, и, значит, нужно много чего сделать и привести в порядок.
Половинка луны неподвижно стояла в небе, но стоило ненадолго закрыть глаза, как оказывалось, что она уже переползла на несколько сантиметров, оставаясь при этом все в той же координатной плоскости оконного переплета. На полу лежал светлый прямоугольник и тоже понемногу смещался и скоро должен был захватить ножку стола. Луна жила и двигалась, но ее движение не могло открыть ничего нового, потому что она катилась по раз и навсегда заведенному кругу, словно человеческая жизнь. Я думал о том, что люди стараются жить так, словно все давно и окончательно известно и уже не стоит ни о чем задумываться; а между тем несколько самых важных вопросов остаются открытыми, и всякий раз, как хочешь решить для себя какую-нибудь пустяковину, непременно на них натыкаешься. Я не знал, боится ли Павел смерти и думал ли когда-нибудь о ней.
В конце концов я уснул, а разбудил меня скрип открывающейся двери. Луна пропала, в комнате стоял плотный мрак, но на лестнице горел желтый свет, и в этом свете мне была видна женская фигура. Спросонья я решил было, что это Ксения. Но потом подумал – бог ты мой, да откуда же ей здесь взяться?
Дверь тихо закрылась, и снова стало совсем темно.
– Ты чего? – сказал я. – Чего тебе надо? Ты живешь у подружки – ну и живи себе там! Нечего сюда шляться!
Ответа не было, но я слышал легкие шаги: Вика осторожно пробиралась к дивану.
– Чего тебе надо? – повторил я негромко. – Ну что ты молчишь, я тебя все равно узнал. Зачем ты пришла? Тебе не стыдно? Ты в какое состояние квартиру привела, видела?
Вика негромко хихикнула и, пошарив рукой, села в ногах. В комнате стало немного светлее. Ее халат распахнулся, открывая глазам тяжелые влажные груди с большими темными сосками и плоский живот.
– Я просто так… – прошептала она. – Я же не мешаю. Просто посмотреть, как ты здесь устроился. Ты спи, спи.
Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее лицо. В полумраке оно казалось светлее и глаже.
– Ты почему глаз-то не открываешь? – спросил я.
– Потому что я совсем голенькая, а смотреть мне стыдно, – проговорила Вика детским капризным голосом. – Подвинься, я лягу.
Она и в самом деле уже была без ничего – я не заметил, как халат то ли соскользнул, то ли просто растворился.
– Только ты мне денежек дай… Дашь? – спросила она. – Я Павлу снесу. Ты ему скажи, чтобы дачу мне оставил. Скажешь? Нет, ну правда – скажешь? Это ведь земля. Недвижимость. Ее продать можно.
Вдруг она схватила меня за волосы и потянула к себе:
– Скажешь? Скажешь?
– Да ты что! – крикнул я. – Пусти!
– Па-па! – произнесла Вика, и ее белое лицо с закрытыми мраморными глазами, похожее на древнегреческую скульптуру, еще больше приблизилось к моему. – Па-па-па! Па-па-па!..
Я дернулся, высвобождаясь, и проснулся. Окно было совсем светлым, на лестнице уже бухали чьи-то шаги, где-то невдалеке тарахтел на холостых тракторный движок, и его шум отдавался в голове неприятным звоном.
Я посидел минутку позевывая; затем чертыхнулся, встал, помахал руками, кое-как умылся над ржавой раковиной и утерся носовым платком. А потом вышел на лестничную площадку и не колеблясь позвонил в соседнюю квартиру.
Дверь открыл плотный старикан в фиолетовой майке. Похоже, обитатели города Ковальца ничего другого не носили.
– Добрый день. Я из девятой квартиры. Не знаете, где плотника можно найти?
– Плотника? – Старик неторопливо разглядывал меня с головы до ног, словно прикидывая, можно ли с незнакомцем разговаривать. -
Это на какой же предмет плотника тебе, голубь ты мой?
– На предмет починки двери, отец, – бодро отрапортовал я. – Вот этой вот самой двёрки. Видите?
Старикан почесал лысину.
– Вижу, как не видеть… Давно уж присматриваюсь. А сам-то где?
– незаинтересованно спросил он. – Вроде не видать.
– Сам-то в больнице, – с готовностью пояснил я. – Приболел малость. А я вот хочу тем временем двёрку в порядок привести.
– А девка где? – спросил старик. – Бедовая девка-то.
– Бедовая, точно. У подружки живет. Так что насчет двёрки?
– Сколь же стоит такая работа? – задумчиво произнес дед и подошел к Павловой двери. – Это ж разве сюда бобышку какую-никакую врезать… – пробормотал он, оглаживая широкой ладонью разбитый косяк. – На шпунты разве ее посадить…
Бобышку-то я найду, это не беда… – толковал он, щупая саму дверь заскорузлыми пальцами. – Клея нет, вот дело-то. Разве что эпоксидку у Петровича взять… Сколь же такая работа стоить будет, голубь ты мой? – спросил он, твердо глядя в глаза мне своими плотницкими буравчиками.
– Не знаю, отец. Скажи сам.
Он сказал. Я поделил на три и вернул. Старик прищурился, снова почесал лысину и чуточку прибавил. Сумма получилась странная – некруглая какая-то сумма.
– Договорились, – сказал я.
– Надо бы аванец, – заметил старик.
– В каком размере?
– В каком, в каком… На бутылку.
– Э-э-э, не пойдет. Никаких авансов. Через два часа приеду, если будет готово, приплачу за скорость.
– Сколько? – заинтересовался он.
Я сказал.
– Ишь ты! Ну, это дело другое… Как тебя звать-то, голубь ты мой?
– А так и зови, отец, – голубем, – предложил я. – Ну, можно и
Сергеем.
– Ну что это: голубем! – возразил старикан. – Ты ж не птица!
Серегой-то лучше. А меня, значит, Михаил Герасимович… Вот и познакомились, Серега. Значит, так: через два не через два, а часам к одиннадцати сделаю. – И добавил деловито: – Замок-то где?
Я отдал ему замок и вышел из дома. Утро было холодное, сырое. Я действительно рассчитывал вернуться часа через два. Но из этого ничего не вышло, и уже снова смеркалось, когда я залил полный бак на маленькой заправке при выезде из Ковальца и погнал Асечку по пустому черному шоссе. Столбики ограждения мельтешили в желтоватом свете фар, редкие встречные слепили пронзительным сиянием галогенок. На лобовом стекле начали появляться мелкие волдыри дождевых капель – гуще, гуще, – и скоро дождь хлестал вовсю: было видно, как он черными полосами бежит по дороге, и ветер швыряет его вправо и влево. Мне пришлось сбавить скорость, но через полчаса, когда струи дождя дочиста отмыли асфальт, я снова прибавил газу и гнал, гнал в темноте, ничего не боясь и думая только о том, что этот долгий ливень сорвет с земли всю красоту и позолоту и уже завтра леса будут стоят черные и пустые. Было невозможно понять и представить себе, что, когда полгода назад мы с Павлом сидели на чурбаках и пили водку, закусывая луком и хлебом, и чувствовали тепло солнца, свежесть воздуха, влажную теплоту пара, поднимавшегося от черной земли, ощущая все бесчисленные тонкие канальцы вселенной, по которым струится то, что называется жизнью, – уже тогда, оказывается,
Павел был обречен. Три часа я стоял с Людмилой в коридоре, дожидаясь хирурга, и теперь, глядя на черный лоснящийся асфальт, бешено рвущийся под колеса, то и дело повторял про себя то, что смог понять из его торопливых слов. Хирург сказал, что в чисто техническом смысле операция прошла успешно: она, несмотря на свою вынужденность и паллиативность, позволила сохранить пациенту жизнь, находившуюся под серьезной угрозой вследствие непроходимости кишечника. Однако на данном этапе не было возможности зачистить метастазированные участки, поэтому в скором времени потребуется вторая операция. Если пациент эту вторую операцию переживет – что, исходя из общего его состояния, представляется маловероятным, – то все-таки следует помнить о том, что процесс метастазирования находится в заключительной стадии и не вызывает никаких сомнений в скором исходе болезни…