Тишина повисла в горнице – только и слышалось, как потрескивают лучины в светцах. Из-за печки выглянул Бурый, поморгал блестящими глазами, да и спрятался обратно. Мать поставила перед Яром плошку со сдобренным мёдом киселём. Будь всё как всегда, хлебать бы ему пустой, да не со всеми за столом, а в углу, наказанному. Всё вверх дном…
– По мне, так неча позориться, – процедила тётка. – Куда нашему-то неслуху да к волхву в обучение? Оглянуться не успеешь, как вернёт и серебро назад попросит…
– Молчала бы! – прикрикнула на неё матушка.
– А что мне молчать? Как есть, так и говорю!
– Вот ещё б тебя спросил кто! – мать недобро сощурила глаза и прибавила: – Повилика!
Тётка аж задохнулась, и бабка тоже. Отец хватил кулаком по столу, да так, что Волкова плошка, уже пустая, подпрыгнула и грянулась об пол.
– А ну! – рявкнул он. Рядом испуганно запищала Забавка; Пройда на неё шикнул и тихонько взял за плечо, чтоб успокоилась. – Чтоб не слыхал я такого!
– То сестрице своей скажи, – мать поджала губы.
– Так ты ж отпускать не хотела, – тётка медово улыбнулась. – Вот и я говорю – не след.
– Я навидалась, что неживые с людьми делают, – матушка сказала, как отрезала. На Милолику она и не глядела вовсе – только на отца. – Разве ж можно в такое ремесло – да родного сына?
– Неживые волхвов боятся, – угрюмо сказал отец.
– То кем быть надо, чтоб даже неживые боялись? – тихо спросила мать.
Отец молча встал из-за стола, поправил лучину в большом светце. Пламя заметалось, точно пойманная в силок пичуга; качнулись вместе с ним зыбкие тени на стенах.
– Долг у меня перед мудрым, – глухо проговорил отец. – Права ты, матушка. Видать, боги так захотели…
Он склонил голову перед резными ликами и, не сказав больше ни слова, вышел из горницы. Будто бы все голоса с собой забрал: надула губы Милолика, сердито сопела бабка, матушка молчала, только глядела так, что, кажется, самый печной огонь перед ней стелился и кланялся. Братья и сёстры, видя такое дело, как воды в рот набрали. Забавка, совсем перепуганная, льнула к Пройде и тряслась как осиновый лист. Неужто впрямь поверила, глупая, что он уйдёт?
Перед сном матушка подошла к его лежанке, ласково укрыла тёплым мехом и поцеловала в лоб. Яр не стал отворачиваться, до того она была непривычно тихая и строгая.
– Не пойду я никуда, – прошептал он ей. – Мне и так хорошо.
Матушка долго смотрела на него, точно увидала впервые. Молчала.
– Как ты скажешь, так и будет, – ответила она наконец. Задула лучину и ушла.
Спал Пройда беспокойно. Вновь виделся ему затянутый мглой Гиблый лес. Плакала на пеньке чужая девчонка, а чёрный клок сумрака тянул к ней дымные пальцы. Беги, не беги – всё одно, не добраться до хищного тумана, не прогнать прочь… Едва сомкнулась на человечьем горле мёртвая хватка, лютый мороз продрал по коже, ударил в грудь, вышиб остывающее дыхание. Не спас ни медвежий мех, ни тепло, скопившееся за день в горнице. Сон уж ушёл, а холод остался; он пробрался в жилы, в самую кровь, и добычу оставлять не хотел. Только сомкни веки – и тут как тут недобрый двойник, скалится, царапает стылый воздух дымными когтями…
Надрывно завопили первые петухи. Сердце колотилось в груди шумно и неровно; казалось, весь дом слышит. Яр плотнее завернулся в тёплый мех, уткнулся взмокшим лбом в бревенчатую стену. Дрёма снова на него напала, хоть и неохотно. Что было сил бежал он через обернувшийся мороком лес – вперёд, к далёкой меже, враждебно выгнувшей против него свои когти. Она так и высилась впереди, неприступная, недосягаемая, точно холодною чертой от него отделённая. Меж столбов стояла бабка, укоризненно качала седой головой.
– Тут впору своего волхва держать, – сказала она Милоликиным голосом. – Да куда нашему неслуху в обучение?..
То ли нога запнулась о торчащую из земли корягу, то ли сил не стало дальше бежать. Ринулась навстречу гнилая листва, жгуче заныли колени. Межа дрогнула и пропала в сплошном тумане. Двойник, ухмыляясь, шагнул навстречу, сложил на груди холодные руки.
– Почто пришёл, волхв?
Не ему то было сказано. Лже-Яр растаял облаком чёрного дыма; сумрачная тень вытянулась вверх, будто язык пламени, обратилась незнакомым рослым мужчиной. Может, таков был старик Драган, пока время не выпило весь цвет из длинной косы, а может, то вовсе чужак явился из-за холодной черты. Борода у него была на поморянский лад – короткая и жёсткая, точно угольком кто обвёл строгие губы. Волхв шагнул из-за Яровой спины, протянул к двойнику раскрытые ладони; небывалый светлый огонь расцвёл меж них призрачными золотыми лепестками. Пройда глядел на незнакомца снизу вверх, заворожённый пойманным в человечьи руки солнечным светом. В страхе пятился неживой, шипел, заслонял от пламени перекошенное лицо; он сделался жалким и хрупким – только тронь, и развеется зыбким туманом… Миг – и он пропал совсем, как не было.