Дед говорил это, совсем забыв о своей слушательнице. Минуту подумав, он начал тихо, наизусть.
Тетрадь выпала из рук старика и бессильно раскрылась на полу; его голова опустилась на грудь, и челюсть как-то жалко повисла; глаза были бессмысленны. То был одряхлевший, разбитый старик.
Анюта охватила его руками, на ее глазах были слезы, она покрывала лицо деда поцелуями.
– Дедушка! милый! что вы! ну что ж, что вас забыли. Это ничего. Вы мне рассказывали вот про Кальдерона. Вас еще вспомнят. Вы пишете такие хорошие стихи.
Дед медленно улыбнулся, приходя в себя.
– Полно, Анюточка, разве мне это горько? Стихи все равно не умрут, хотя бы их и никто никогда не прочитал. Что написано, то навеки живо. Да и разве это такие хорошие стихи?
Он оживлялся, говоря.
– Вот у Пушкина, у Державина – вот это стихи. У Державина в кантате «Христос»:
Или это:
А! какие стихи! Мицкевич говорил, что «Христос» лучшее, что написано на славянских языках…
Стук с силой распахнувшейся двери прервал старика. Послышались голоса и шум снимаемых калош. Анюта одним прыжком вернулась к столу, где она списывала прошение. Старик остался в кресле один, кивая головой и про себя договаривая стихи кантаты.
Две женщины вошли в комнату. Обе уже не молодые, лет за тридцать, с сухим и угрюмым выражением лица. То были две тетки Анюты, Леночка и Юлечка.
– Ну радуйтесь, папаша, – заговорила Юлечка злобным голосом, – ничего не удается. Смотрецкий говорит, что мы пропустили срок и теперь уже нельзя подавать в Сенат.
– И все вы, – вмешалась Леночка. – Мы вам говорили, надо спешить, а вы то да то, посоветоваться надо, поговорить…
– Ну вот теперь все и провалилось, и нет ничего, – дополнила Юлечка.
Старик беспомощно смотрел на них.
– Да может быть, оно еще и не так, – слабо возразил он.
– Да не так! – взвизгнула Юлечка. – Как бы не так! совсем так! Вот это вы всегда. Да может быть, да не может быть. А дело верное. Нам должны были выдать двенадцать тысяч. А теперь…
– Да ведь там завещание было, – вымолвил старик.
– Завещание! Что вы нам колете глаза завещанием, – затараторила Леночка. – Не умели своих дел устроить, оставили дочерей ни с чем! Помните, сын Политковского ко мне сватался, а узнав, что у вас ничего нет, он и не мог.
Старик безмолвно опустил голову.
– А ты что здесь делала? – накинулась Юлечка на Анюту. – Как! не готово! да ведь мы два часа ходили! Видно, болты била, слонов продавала.
Тут она заметила на полу тетрадь, и ее голос сразу перешел в крик.
– А вот что! Это все ваше дело! Вы ее развращаете. Загубили век маменьки! а потом наш! а теперь вот ее погубить хотите. Тут ваше бумагомаранье не нужно. Тут работать надо.
Старик возвысил голос.
– Юлия, я, кажется, отец тебе.
– А ну что ж, что отец, – вставила Леночка. – Разве вы о нас заботились? Замуж выдать нас не сумели. Без куска хлеба оставляете, кабы не братья…
Юлия тем временем схватила с полу тетрадь за отдельный листок и швырнула ее в угол. Анюта спрыгнула со стула, чтобы убрать ее.
– Что? Куда? Так-то ты работаешь.
– Да я уже кончила, тетя, – мне всего две строчки оставалось.
– Кончила? Ну, живо, собирайся. Отнеси это Николаю и скажи, чтобы он непременно сегодня же зашел к Ореневу, слышишь?
Анюта юркнула в маленькую переднюю и поспешно натягивала свою шубку. Она так рада была ускользнуть от этого шума. Через минуту она была уже за дверью. Голоса теток, которые вступили было в спор между собой, стихли.