меня для тебя не осталось ни капли, закрываются двери и гаснет любой
светофор, ни полей и ни гор, а одни вездесущие грабли за собою ношу,
чтоб себя оправдать, до сих пор. Там не будет «тогда», там не будет
«теперь» и «навеки», и магнитиков с видами Праги, сыров или мяс, и тебе
до утра остается проигрывать треки, с исключением нас из платежки за
свет и за газ наша участь изменится к лучшему, это известно, это стоит
того, чтобы жить и прощения ждать, и тебя отправляют за тридевять
в горы и в лес, но кто поймет, что за кнопку в итоге нам надо нажать.
Героический эпос закончился, слог наш амурный исчерпал себя прежде,
чем кликнул иконку Тартюф, чудеса восприятия, век скольканадцатый,
урны, кровь и плоть доказуемы, кто тут ни требует proof, кто тебя ни
пощупает, ни отведет за колонну, ни заставит Державина с легкой
душой прочитать, распечатки по общему весу превысили тонну, и
красна моя девица – эта цветная печать (ничего бы им не отвечать, не
писать им записки, дескать, были мы с вами когда-то вот даже на «ты»,
и вот с вами, дай памяти Бог, невзначай были близки – ну а что они
после возьмут со святой простоты). Написать бы им всем непременно
вот что-то такое, середину златую совсем безмятежно презрев, дорогие
мои тень и свет, ну оставьте в покое, здесь растут одуванчики, может,
еще львиный зев, здесь растут они долго, потом вырастают до башни и
свое безъязычие за медяки продают, и свое междуречие, милые детские
шашни, и прокуренных пальцев заслуженный смертью уют, ничего
не куют и не сеют, не жнут, не проходят, долготерпят, потворствуют
46
в норах на Малой Сенной, и большие снега на тебя в равноденствие
сходят, и большие снега, и большой равноденственный зной.
А&К
47
Кровью-травой-муравой вырезали-клеили-шили, на каждую
стандартную плоскость есть вертикальный крот, и оставляет свои
отпечатки на каждом шиле, и показания с радостью раздает, какое-
нибудь «Откуда я знаю, где он, где-нибудь овчинку да с выделкой по
котлам, ходит всегда в таком белоснежно белом, волосы вьются тоже
не по годам. Я ничего не дам за такое счастье – быть на его месте,
верить в его овец, всё говорит, что целого тоже часть я, и за началом
следует не конец, а начало новое, и так без конца по кругу, пою, что
вижу, что не вижу – прочту. Разве мог бы я – мы ведь нужны друг
другу, может, он там прощается на мосту с каждою встречной, а я тут
по горло в хине, по подбородок в оливковом, косая сажень в плечах,
ныне тебе отпущаеши, всё вот прощаю ныне. Не до скончания века
на помочах водить за собою, раскладывать копипасты, собирать их
заново и отвечать за всех. Можешь себя навсегда забирать у нас ты,
всё первородный грех, на Волхонке снег. Я фиговый критик и даже
фиговый брат, но в том, что происходит, как бы не виноват».
***
«Разве я сторож ему – точит лезвие где-нибудь за кормой, говорит – ты
к десяти приходи домой, на лестничных клетках опасно, в подъездах
всегда темно, приходят какие-то, требуют золото и руно, конечно, всё
это отмазки, чтобы закрыть глазок, чтоб затянуть потуже бухарский
свой поясок. Разве я сторож тем, кто ходит здесь по лесам, принимает
снотворное строго не по часам, принимает нательное, выжатое в
лимон, только он что-то знает особое, да и он, если его хорошенечко
поскрести, окажется лавочник. Или вот угости девушку сигаретой в
парке, сплошной уют, пьют нефильтрованный, курят и снова пьют,
предположительно мог оказаться им, иногда мы тоже о чем-нибудь
говорим, обсуждаем негодный климат, паводки и овец, на DVD куда-