собою, что, дескать, берите меня – хороша как есть, и каждое утро
себя приучаю к сбою, и каждое утро себе сочиняю месть.
Буквы твои разноцветны и разнополы, душные школы, морковки
пятьсот за фунт, сначала вы начнете забывать существительные,
после – глаголы, а после море расступится, преподнесет свой грунт.
Бессмыслен и беспощаден бунт их молекулярный, детство рифмуется
с отрочеством, юность – с таким горбом, а если ты жить разучишься,
отправлен за круг полярный, без брома свою историю забудешь, как
милый омм. А если писать разучишься и станешь обычной Ривой,
и голубь своей оливой разгонит как помелом любые воспоминания,
была ведь почти красивой, забудешь свой дом игрушечный, и съеден
он поделом. Приняты меры открытости, взрастила в себе шлемазла,
кисейные реки мудрости, бетонные берега, не дальше реки забвения
сошлют ведь, потом погасла, не дальше реки забвения, из трещин течет
нуга. Сорока-воровка тянется и в клюве несет айподы, проснешься
за эти годы впервые и так вздохнешь, какие еще сомнения, порядок,
состав породы, тоска и сосредоточенность, и, в общем, он всем хорош,
но если ты не уложишься в десяток строк о концепте, тебя забанят
немедленно, повесят на ворота, и каждый, кто мимо катится, в
смятенье внесет по лепте, и будешь себя оправдывать, что ты там
уже не та, и будешь себя доказывать почти что как теорему, ключей
и замков не водится, закончен былой завод, и нам задавали, кажется,
дочитывать эту «Эмму», на что уж умна вот матушка, а за душу не
берет.
54
Олимпийские мишки в «Фарфоре-Фаянсе» на каждой
55
кружке,
говоришь подружке, что у Эми был новый спортзал, и лучшие сушки,
и самые девичьи ушки, и такой душой зачем ее наказал. Невозможно
себя по утрам оторвать от подушки, разбросать все игрушки, собрать
их в один присест. Я не волк, а бабушка – вот почему без дужки, кто-
то другой тебя пусть в этом соре съест. Будете вместе в песочнице
рыть каналы, и на другом берегу, словно тут Суэц, ёлочки-ёлочки,
шпалы и шпалы-шпалы, сорок веков умиления злых сердец.
Бросишь ему под незыблемый столп краюху и постового попросишь
следить за ним, мелкий приморский бокал он приложит к уху, сядем
на камушки, может, поговорим. Что ты там видишь такого, что нам
негоже, что-то другое, может, еще увидь. Всё хорошо, потому что
опять всё то же, у разговора такого не рвется нить. С камушка встанем
и дальше пойдем уж розно, и газировки живой бы еще испить. Нет,
ну ты правда искал меня тут, серьезно? И разговора такого не рвется
нить. Лучше платить по счетам, пока воздух ворован, выброшен к
мусору под опаленным кустом, в семь обручальных колец на седмицу
закован, предначертания спрятаны в матушкин том. Кто тебя здесь
так полюбит чернее чернила до возвращения в белое из бытия, мало
ли что там бывает и сердцу не мило, но почему-то лежит в этой книге,
как я.