под ухо, что ты там от темна бубнишь, и прекрасна твоя проруха, и
темна твоя ночь, малыш. Не придет он сюда сегодня – не намазано
мёдом здесь. Простирается длань Господня над проспектом, и виден
весь, и в сиянии вышней славы или лишнего существа под асфальтом
бушуют травы, на Фонтанке шумит листва. Что ты делал в начале
года – водку пил и себя терпел, мир испортился, как погода, осыпался
зеленый мел, и от третьей бы передачи отказаться для малых сих,
гости съели весь хлеб и с дачи разбежались, и сад затих. Ничего для
тебя не значу – это можно уже писать, англичанам продали дачу,
отменили все «ер» и «ять». Не осталось теперь винила, бледный
отрок, горящий взор, всё, что сердцу бывает мило, треплет нервы и
ткет узор, вот бы нам привезли полотна, все голландские, белизны
несусветной, и я свободна, и объятья мои тесны, и проснемся в начале
марта – несмышленыши у венца, и останется третья карта на столе,
и еще винца нам нальют хоть в кредит – мы тоже можем нужное
сочинить, и оставим на общем ложе одеяло, и тянем нить. Как ты жил
без меня сегодня, на вчерашний проспект смотрел, осыпается длань
Господня, простирается желтый мел.
84
Будем питаться вином и млеком, вытягивать сумки из-за
85
колонн,
глядеть гражданином и человеком, метро «Свиблово», первый вагон,
не хочу отвечать за твоих царевен, пальцы хрустальные по углам,
песни славян, и припев напевен, но до конца всё равно – как в хлам
или как в храм, one hundred eleven, твердое тело свое блюсти, а он не
хочет бросить царевен и просит каждую: «Отпусти совсем-совсем не
думать о важном, о безобразном и дорогом», и в климате нашем сухом
и влажном не раздается небесный гром, что-нибудь так – приговор
из текста, новая каша из топора, мягкое тело приходит вместо и
говорит: «Уходить пора», а он на ангельском новоязе записан в
ангельский мастер-класс, приносит ночью напильник в мясе, и с глаз
долой, словно сор из глаз, ей пишет: «Не за что, нас простили и в стан
погибающих отвели, за все свои человеко-стили сто лет скостили
родной земли», теперь лежит она пенопластом в конверте каждом
непрописном, и нам в своем возвращеньи частом видна за каждым
прошедшим сном.
Жили в Крыму на каком-нибудь пьяном плато, знать географию,
в общем, казалось не лестно. Ты для меня всё, а я для тебя ничто,
разве это честно? А кто говорил, что честно. Потому что простить
– еще не значит понять, понимание приходит с равнодушием, и
это приятно. Потому что простить и потом не себя пенять, что свою
любовь излагала тебе невнятно – это еще не значит оказаться
другой, начать соответствовать требованиям и срокам, притворяться
радугой или простой дугой и писать проверенно радости о жестоком,
чтобы ты однажды понял, что потерял, и локти себе искусал, как
в дамском романе, потому что искусство требует, слог наш вял, и
несут картошку правильные пейзане, и от нашего вида влюбленных
в свою корму не вздохнет читатель, не возрадуется природа, ничего