каешься, ты хочешь казаться проще, и с каждою парикмахерской в
предсердьи своем хранить «Прости меня, Жанна, голоса осталось до
Пирогощи, и то сказать – нашу песню бессмертием не убить». Прости
меня, Жанна, хочется, чтоб всё оставалось белым, носили тебя в
предбанники и ставили всем в пример, тобой врачевали лености,
питались мореным телом, возможности ограничены отменою буквы
«ер», и ищешь себя такую вот красивую и хмельную, считаешь себя
десятками, выбрасываешь волной, ты больше себе не встретишься,
поэтому не ревную, за голод и расстояние избыток свой головной
оставишь себе, мы теплимся, мы тешимся и сверкаем, останемся на
паркете завещанною тебе неравною битвой с этим вот отверженным
урожаем, угадывай и угадывай, в какой же теперь руке – вот сердце
мое, холодное, как тот леденец из банки, растает в руке – и станет
котенок и петушок, которые все описаны, как нам завещал Бианки,
оставь же льстецов и пьянки, наивный мой пастушок. Иди же за
мной по рыночной, иди же за мной по кромке, рассказывай сказки
88странникам без кофе и сигарет, устанешь следить за титрами –
неможется Незнакомке, пока барабан не крутится, хотят передать
привет.
Твоему любимому всё равно, что вода из крана
теплей молока, прозрачней хрустальных крошек,
холоднее руки, память твою берущей на 48 часов,
89
до восхода солнца. Твоему любимому всё равно,
что молчанье значит только то, что вы однажды
в него вложили, договорились черное сделать плотным,
белое – матовым и без оттенка желчи,
без оговорок, которые здесь уместны были бы,
толком вы отгадай друг друга, а не побуквенно,
как мы умеем, впрочем. Были бы мы легки и светлы,
как пламя, были бы мы прекрасны и долговечны,
были бы всем из рук твоих драгоценны
патокой жалости выданные рецепты – счастлива будь,
если сможешь себя измерить и записать, навес для оранжереи
40 на 2, не бывает таких иллюзий.
Твоему любимому всё равно, что февраль и плакать,
что не доходят на землю такие льдины,
тают с подветренной и опадают хлопком,
не для тебя история этих знаний,
всё это было в бывшем, небывшим лучше
выбрать себе пространство координаты, пишет «люблю»,
а жить надо дольше смысла, дольше себя, чтоб все тебя не догнали,
не разувериться прежде, чем этим летом станет весло и бабочка
на асфальте, было «люблю» на каждое время года,
зимы такие в этом раю островском, зимы такие, что не сказать,
из сказки слова не выбросить и не приклеить мяту на черенок,
затмение не спровадить в области стёклышка, кажется закопченной
каждая клетка души на твоем портфеле.
Бедное сердце, куда тебе здесь с другими,
сферу молчания лучше еще расширить,
выбрать известное из невозможных истин
или к любимому больше не дотянуться.
У меня есть талант делать сэндвич с французским сыром,
каждой строкой – полюбите меня хоть кто-то,
выдайте чек какой-нибудь мне, талончик на предъявителя,
чтобы вернуть сподручно, чтобы не брали руку мою любые
и не гадали по ней – сердце вот, а жизни, впрочем, о ней теперь
говорить куда нам. Крохотный мир расширился,
неизбежен крах восприятия,
ходишь одна в пивную и на салфетках пишешь, что жизнь прекрасна,
плоть упоительна, только немного сыро,