Суть дела, конечно, в другом. Восприятие поэзии Некрасова революционно-демократическими критиками, и прежде всего Чернышевским и Добролюбовым, было необычайно целостно. Некрасов был дорог им как социальный поэт, поэт мысли и действия, как «поэт сердца», лирик, нашедший новые слова для выражения лучших человеческих чувств. Чернышевский приветствовал эту поэзию «новых людей», которые несли с собой новую мораль и новый взгляд на любовь и счастье. Хваля Некрасова за его лирику, он писал ему: «Не думайте, что я увлекаюсь в этом суждении Вашею тенденцией), — тенденция может быть хороша, а талант слаб, я это знаю не хуже других… Лично на меня Ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею…»
Из слов Чернышевского ясно, что он не вообще предпочитает стихи «без тенденции», а именно некрасовские лирические стихи. В устах революционера это лучшая похвала поэту, это означает, что ему удалось даже в стихах, лишенных прямого политического содержания, выразить психологию «новых людей», к которым принадлежал Чернышевский. Вот отчего ему была так близка эта «поэзия сердца» — лирика новых чувств, она заставляла его «рыдать», ибо выражала его собственное мироощущение. Речь шла о новом отношении к женщине, об уважении ее нравственных прав, о свежести чувства, о признании равенства между любящими.
Разумеется, мы говорим здесь не только о «панаевских» стихах — ведь их лишь условно можно выделить из общего потока некрасовской лирики.
О чем бы ни говорил поэт, лирический герой его интимных стихов — это труженик, демократ, который видит в любимой женщине друга, союзника; она разделяет его идеалы, на нее можно опереться в жизненной борьбе. Она помогает герою сохранить «святыню убеждений» и нравственную чистоту даже в самых трудных обстоятельствах.
Реалистическое начало некрасовской лирики — стремление правдиво передать сложный процесс душевной жизни и конкретность переживания, оттолкнуться от традиционной эгоистической и ханжеской морали — определяет ее особенности — свободное владение прозаизированным стихом, его огромными изобразительными возможностями; напряженный драматизм лирической исповеди, свежесть и яркую образность живого народного языка.
В то же время лирика Некрасова прочно связана с классической традицией русской поэзии, она унаследовала пушкинскую ясность выражения мысли и эмоции. Это отмечали уже современники. Не случайно, конечно, Тургенев вспоминал Пушкина в своих суждениях о стихах Некрасова того времени («пушкински хороши», «пушкинская фактура»).
Некрасову суждено было открыть новую главу в истории русской лирической поэзии.
XII
«ВМЕСТЕ С ОДНИМ СОТРУДНИКОМ…»
Погруженный в журнальную работу, Некрасов в конце 40-х годов, в это трудное для «Современника» время, почти не печатал стихов. Он жаловался Панаевой:
— Чувствуешь потребность писать стихи, но знаешь заранее, что никогда их не дозволят напечатать. Это такое состояние, как если бы у человека отрезали язык и… и он лишился возможности говорить.
Тогда ему пришла мысль о прозе, о большом романе, который позволил бы погрузиться в пространные описания, в изображение чувств и характеров. К прозе толкала его и прямая журнальная необходимость: как ни изобретателен был Некрасов, сколько ни тратил он энергии для добывания литературных материалов, сколько ни ходил в публичную библиотеку, чтобы просмотреть новые книги и написать несколько рецензий, все-таки нередко получалось так, что решительно нечего было печатать. Особенно в отделе словесности.
Цензура продолжала свирепствовать. Порой красный карандаш безжалостно перечеркивал давно приготовленные стихи и прозу, на которые редакция возлагала все свои надежды. Панаева рассказывает, что в 1848 году ни одна из шести повестей, назначенных для «Современника», не была разрешена к печати, так что для ближайшей книжки просто нечего было набирать. Запрещалась даже переводная беллетристика, особенно французская.
И вот однажды, доведенный до отчаяния цензурными преследованиями, Некрасов предложил Панаевой написать вместе с ним большое сочинение — роман, которым можно было бы из номера в номер заполнять журнальные страницы. Авдотья Яковлевна, уже накопившая к тому времени некоторый литературный опыт, охотно согласилась, и вскоре работа закипела.
Это был первый случай в русской литературе, когда роман писался вдвоем. Не все одобряли это даже в кругу «Современника»; Боткин, например, усматривал здесь нечто унизительное для литературы. Но соавторы не обращали на это внимания и ставили под своим сочинением две подписи — Н. Некрасов и Н. Станицкий.
Сообща был разработан сюжет и план будущего романа, распределены главы, кому какую писать. Авдотья Яковлевна написала пролог — о подкинутом в барский дом ребенке, Николай Алексеевич начал сюжетную линию главой из столь хорошо знакомой ему жизни петербургских «низов», затем пошли главы, написанные совместно, потом по очереди…
При чтении «Трех стран света» принадлежность отдельных глав (или частей) тому или другому автору угадывается довольно легко. Некрасовский текст заметно отличается своими литературными достоинствами (в ряде случаев весьма высокими), реалистической манерой, психологической достоверностью; текст Панаевой порой грешит мелодраматизмом, склонностью к псевдоромантическим приемам изображения чувств и разного рода «ужасов». К этому, впрочем, в известной мере предрасполагал и самый материал, разработка которого выпала на долю Панаевой, и понятное стремление подогреть интерес не слишком разборчивого читателя тех времен, сделать обширный роман с продолжением как можно занимательней и эффектней. Но, как бы то ни было, языковая неоднородность и разностильность романа бросаются в глаза.
Стилистические приметы, помогающие определить авторов разных глав романа, дополняются свидетельством первого биографа Некрасова А. М. Скабичевского, который на основании разговоров с престарелой уже Панаевой указывал, что ее перу принадлежит все, что касается «интриги и вообще любовной части романа», а Некрасов взял на себя «детальную аксессуарную часть, комические сцены, черты современной жизни и описание путешествий Каютина».
Страницы, написанные Некрасовым (а их, по-видимому, около половины), составляют наиболее сильную часть романа. Некрасов вложил в него немало труда. Приходится удивляться, откуда у него, занятого постоянной работой по журналу, доставало времени для ежедневного писания романа? На этот вопрос позднее ответил сам Некрасов:
— Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыха более суток. Времени не замечаешь; никуда ни ногой, огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли…
По словам Панаевой, он прочел массу книг, чтобы описать путешествия своих героев по родной стране, изучил сочинения русских путешественников — исследователей Сибири, Камчатки, Севера, Поволжья.
Первоначально Некрасов относился к начатому роману полушутя, даже почти иронически, о чем счел нужным предупредить, например, Тургенева. 12 сентября 1848 года он писал ему в Париж: «…Я пустился в легкую беллетристику и произвел, вместе с одним сотрудником, — роман в восемь частей и 60 печатных листов». Когда же в конце 1848 года первые части «Трех стран света» появились в журнале, он в следующем письме (17 декабря) добавил к этому: «Если увидите мой роман, не судите его строго: он писан с тем и так, чтоб было что печатать в журнале, — вот единственная причина, породившая его на свет».