Написано оно в те дни, когда поэта посещали сомнения в своих силах, в своих стихах («Но не льщусь, чтоб в памяти народной уцелело что-нибудь из них…»), когда его преследовали мысли о тяжелой болезни (это нашло отражение в трех «Последних элегиях», относящихся к 1853–1855 годам, и во многих других стихах). В «Несжатой полосе» на вопросы «колосьев» —
«Да не по силам работу затеял»! Ведь эта мысль повторяется и в тех некрасовских стихах, где речь идет заведомо о себе. Например, в «Последних элегиях»: «Я, как путник безрассудный, …Не соразмерив сил с дорогой трудной…»
Другие же некрасовские стихи о деревне лишены субъективной окраски, характерной для «Несжатой полосы». Острым сарказмом проникнута сатира, облаченная в форму «путевых записок» некоего графа Гаранского. Примечательна сама фигура этого аристократа-космополита, путешествующего по русской земле, вовсе ему незнакомой. Эта социальная черта — оторванность от родины, характерная для части либерального барства, постоянно привлекала внимание Некрасова. Вспомним, как еще в «Тонком человеке» Тростников горячо упрекал Грачова:
«— Что ты знаешь о своем имении?…Ты больше знаешь о Париже, чем о своем Грачове».
Примерно тогда же из чужих краев явился в родные места Лев Алексеич Агарин, герой «Саши». «Звал он себя перелетною птицей; «Был, — говорит, — я теперь за границей…» Поэт не забывает отметить, что во время прогулок с Сашей он «над природой подтрунивал нашей».
И вот граф Гаранский. Примерно тогда же он посетил забытое отечество и начал знакомиться с ним из окна своей кареты. В отличие от других «русских иностранцев» он остался доволен «громадностью» здешней природы, ее просторами; что же касается человеческих отношений, то тут он оказался очень далек от всякой реальности. Этим и воспользовался Некрасов: глазами графа он решил показать рабский труд угнетенных крестьян, поскольку знатному путешественнику он казался всего лишь излишним трудолюбием:
И дальше граф Гаранский делает совершенно невероятное предположение, ему кажется, будто те фигуры в немецкой одежде, что бродят с нагайками в руках между работающими в поле, поставлены для того, чтобы удерживать мужиков от вредного для их здоровья усердия к труду…
Правда, у самого графа тоже имеется немец-управитель; но, проезжая через собственные владения и почти не задержавшись в своей явно '«забытой деревне», граф из окна той же кареты успел заметить, что управитель выглядел между мужиков как «отец и покровитель». «Чего же им еще?!» — восклицает граф.
Но даже эта едва прикрытая ирония не так испугала цензуру, как те рассказы крестьян, что со всех сторон слышит Гаранский, — про помещиков-лиходеев и управителей-грабителей, про дикие нравы крепостников-феодалов. Не случайно, конечно, стихотворение при жизни Некрасова ни разу не было напечатано полностью, а рассказ ямщика о расправе крестьян с помещиком («Да сделали из барина-то тесто») увидел свет только в советское время.
В журнале Некрасов и не пытался напечатать своего «Гаранского». А разрешив эти стихи уже во время ослабления цензурного террора (для сборника 1856 года), чиновники сильно их искалечили, но все-таки не запретили вовсе. Видимо, сыграла свою роль хитроумная концовка стихотворения: в заключительных словах Гаранский как бы от лица «хороших» помещиков открыто обличает помещиков грубых и жестоких (с оговоркой: если они есть), считая, что они бросают тень на все сословие, и даже призывает на помощь сатиру:
Конечно, Гаранский говорит это от лица либеральных бар, над которыми смеется Некрасов. И призывы его к сатире — это одна видимость, пустые слова, ибо сатира, которой требует Гаранский, не идет дальше обличения «дурных» помещиков.
Язвительная ирония некрасовских строк, видимо, не дошла до цензоров, принявших стихи всерьез; кто-то из них даже отметил, что автор стихотворения «имел благую цель при сочинении этих отрывков», хотя и не достиг этой цели.
Крестьянскую тему этого времени в лирике Некрасова увенчивает «Забытая деревня». Самая ситуация, изображенная в ней, характерна для предреформенной поры, когда помещики, живущие в столицах или гулявшие за границей, забывали начисто о своих наследственных владениях, перекладывали все хозяйственные и прочие заботы на плечи управляющих (часто немецкого происхождения) и с этого времени интересовались только регулярностью получения доходов.
И деревня порой годами ждала неведомого барина (его смутно помнили разве только глубокие старики), надеясь, что он-то уж, наверное, решит все больные вопросы, уладит все споры и конфликты: «Вот приедет барин…»
Еще в «Тонком человеке» мы встретили «забытую деревню» Грачово, куда почти случайно, впервые в жизни заехал ее владелец. Затем видели графа Гаранского, прочно забывшего свою деревню и буквально промелькнувшего перед мужиками. Все эти зарисовки приняли характер глубокого обобщения в стихотворении «Забытая деревня», написанном 2 октября 1855 года. В нем всего тридцать строк, но они отличаются удивительной емкостью. Перед нами три эпизода, три сцены, и в каждой свои действующие лица, своя жизненная ситуация. В них запечатлены те случаи деревенской жизни, когда, по убеждению крестьян, никто, кроме барина, помочь не может. «Вот приедет барин!» — повторяют хором…
Но идут годы, а «барина все нету…». Уже все переменилось в деревне, кто постарел, кто умер, кто угодил в солдаты, — «барин все не едет!».