Некрасову очень захотелось провести ночь в лесу, около костра, вот с этим приветливым дедом. Он нерешительно взглянул на Ивана, — может быть, он торопится домой? Но и Иван с улыбкой смотрел на старика, видно, и ему он понравился.
— А что, Иван Андреевич, не заночевать ли и нам в лесу? — просительно сказал Некрасов. — Давай заночуем, а то у меня ноги что-то здорово устали, не хочется дальше топать.
Речка оказалась совсем близко. Она тихонько журчала под горой, за вырубками; на берегу ее росла мягкая трава, темные кусты склонились над водой. На том берегу раскинулся луг, там стоял низкий легкий туман, над которым спокойно и тихо светила маленькая белая лупа.
— Ишь, благодать какая, — сказал старичок, опускаясь на землю. — Уж вы потрудитесь, люди молодые, соберите веточек для костра, а я посижу, ноженьки помою, устал, издалече иду.
На вырубке лежали большие кучи валежника; он высох и ломался со звонким треском, как на морозе. Белая, свернувшаяся в трубки береста хорошо была видна на темной траве. Некрасов собирал бересту и валежник, стараясь не отставать от Ивана. Когда они вернулись к реке с большими охапками валежника, старичок сидел на камне около реки и тер пучком травы себе ноги. Он снял суму, достал из нее котелок, сырую картошку, горбушку хлеба. Все это лежало на чистом холщовом полотенце, разостланном на траве, приготовленное, очевидно, для общей трапезы.
Костер запылал сразу, высоко выбрасывая языки пламени. Иван притушил его слегка травой и песком, и огонь стал гореть ровно и спокойно. Некрасов растянулся около костра, слушая, как трещит на огне сухая береста, как булькает, закипая, котелок, подвешенный над огнем на мокрой длинной коряге, вытащенной из воды. Старик раскопал около костра ямку в золе и высыпал туда картошку. Некрасов достал свои охотничьи припасы, — в сумке его нашлась даже бутылка водки, на которую дед посмотрел с видимым одобрением.
— А стопочки-то у вас есть, охотнички? — спросил он, повертев в руках бутылку.
Узнав, что стопочек нет, он начал мастерить их из бересты, ловко орудуя небольшим ножиком с черным черенком.
— Чай из них пить не придется, — говорил он, вырезая круглые маленькие донышки, — чай протекет, а водка, если побыстрей опрокидывать, вполне возможно. Сделаю вам по стопочке, а у меня бокал есть, из него что чай, что водку, все можно пить.
Покопавшись в суме, он вынул «бокал» — высокую, черную, глиняную кружку с отбитой ручкой. В бокале лежала завернутая в тряпку соль — крупная, мокрая, желтая, она заняла почетное место на полотенце рядом с горбушкой хлеба. Старик с удовлетворением посмотрел на расставленное угощение, налил себе полкружки и опрокинул ее в свою седую бороду.
— Со свиданьицем, охотнички, — сказал он, закусив коркой. — Шел я по лесу один-одинешенек, не чаял-не гадал вас встретить, ан люди-то везде есть, даже в лесу дремучем. Вот и сидим мы, не хуже, чем в избе, огонек божий нас греет, водку мы пьем, скатерть самобранная перед нами расстелена… Вон и картошка испеклась — выкатывайте да кушайте.
Картошка покрылась коричневыми пузырями, сморщилась и пропахла дымом, но Некрасов ел ее с удовольствием, проголодавшись за долгий день ходьбы по лесам и болотам. Ели молча, выпили по берестяной стопке водки; старик налил в свой бокал кипятку, бросил в него какую-то травку и начал пить, заедая булкой.
Иван обернул Голову зипуном и заснул около костра, а Некрасов, подбросив в огонь сухих веток, завел разговор со стариком.
Старик оказался занятным собеседником. Давно ходил он по свету — бобыль, неудачник; жизнь упорно старалась стереть его в порошок, да никак не могла с ним справиться. Крепок был старичок — мужицкий сын, ничему не поддался — ни холоду, ни голоду, ни битью, ни гневу божьему, только крепче стал, как дубленая кожа.
— У меня, милок, жизнь соленая, я, как гриб в бочонке, — насквозь просоленный, — говорил он посмеиваясь. — Меня и в могиле ничто не возьмет, червь глодать откажется, и буду я лежать, как нетленные мощи. У меня жена померла — на другой женился, вторую бог прибрал — я третью взял. Третья долго скрипела, да все одно меня пережить не смогла, — вот я какой живучий.
Старичок охорашивался, как тетерев на току, и не понять было, бахвалится он или верно гордится собой. Он рассказывал и о своих детях, которые — «кто их знает — все перемерли или живут еще где?» — о людях, которых видел на своем веку, об их горькой доле. Побывал он во многих местах, жил милостыней, да еще из этой милостыни помещику оброк платил: