— Поезжай домой — я пешком пройду, — сказал он кучеру, отпахнувшему полость саней.
— Что вы, Николай Алексеевич! Разве можно пешком по такой погоде? — возмутился кучер. Но Некрасов повернулся и пошел. Он шел сгорбившись, засунув руки в карманы шубы, шел быстро, точно торопясь по делу.
Снег и дождь хлестали ему в лицо. Воротник сразу намок, и вода с шапки потекла на шею. Под ногами хлюпала мокрая снежная гуща, ветер, то стихая, то налетая из-за угла, заворачивал полу шубы.
С Большой Конюшенной он вышел на Невский, постоял в нерешительности и повернул в сторону, противоположную дому, к Неве. Проезжавшая мимо коляска окатила его грязью. Он не заметил этого. Ему было очень грустно. Он чувствовал, что дружбе с Тургеневым приходит конец. Скоро, пожалуй, будет невозможно разговаривать даже так, как говорилось сегодня, — они совсем перестают понимать друг друга. И какое он имеет право возмущаться тем, что Тургенев оказался не с ним.
Но, боже мой! Разве он возмущается? Он слишком любит Тургенева без всяких требований и претензий. Для него Тургенев всегда останется хорош и дорог.
Некрасов поднял голову, — он стоял на набережной, лицом к Неве, к серой беспокойной воде, в которую падали редкие, белые хлопья снега. Маленький хлопотливый буксир тащил к тому берегу груженную кирпичом баржу. Волны качали баржу, и казалось, она не двигается с места. Человек с мешком на голове стоял у борта.
…Разве Тургенев должен был идти с ним? Нет, Тургенев не давал ложных обещаний. Он был честен во всем, даже в оценке стихотворений Некрасова, а прямота — редкое явление в среде литераторов. Тургенев отвергал его поэзию и не по мелочам, а в принципе.
Некрасов вспомнил их споры о литературе, о поэзии, — какими жаркими были они когда-то!
— Надеюсь, ты поймешь, что я для твоей же пользы высказываю свое искреннее мнение, — говорил Тургенев. — Темы твоих стихов, грубая их реальность, их дубовая, прости меня, форма — все это профанация самого понимания поэзии, нарушение эстетических канонов, установленных нашими великими поэтами.
— Я никогда не мог и не могу понять, чтобы искусство интересовалось чем-нибудь, кроме красоты, — поддерживал Тургенева Фет.
— Поверь, высшая красота и поэзия всегда достояние только самого малого меньшинства, а не масс, и поэт это должен всегда помнить, — присоединялся к ним Боткин.
Тургенев уверял, что ни один человек с хорошим вкусом, ни один подлинный ценитель изящного не станет читать стихи с такими строчками:
— Что это такое? — восклицал он. — «Подмышки», «передник», «перетянешь уродливо грудь» — разве это поэзия? Нет, милый, ценители поэзии этого читать не будут!
— Так я не для них и пишу.
— А для кого же? Не для русского ли мужика, который не знает грамоты? — насмешливо вопрошал Боткин. — Россия не Франция, где Беранже мог быть народным поэтом, не забывай этого. Русский народ, для которого ты пишешь, не способен читать тебя, а остальные, отдав дань твоим благим порывам, забудут тебя очень скоро. Только подлинное искусство вечно, а в твоих стихах его, увы, нет.
…Некрасов почувствовал, что у него замерзли ноги, и пошел дальше. Через Исаакиев мост тащилась убогая погребальная процессия: простой, крашеный гроб вздрагивал на дрогах, сзади брела старушонка, в короткой, заношенной кацавейке.
Он снял шапку и пошел за гробом. Старуха с любопытством взглянула на него и спросила:
— А ты кто такой, батюшка? Не из сослуживцев его будешь?
— Нет, — ответил Некрасов.
— Просто так, значит, из уваженья к покойнику? — спросила старуха и, получив утвердительный ответ, с удовлетворением кивнула головой.
— Уважь, уважь его, барин. Хороший человек был, смирный, а горя немало натерпелся.
Старуха оправила платок на голове и зашагала быстрее, догоняя дроги. Некрасов пошел с ней рядом, глядя, как дождь со снегом стучит в крышку гроба, как спотыкаются старые клячи, как тщетно старается подогнать их кнутом возчик. Старуха монотонно рассказывала о не известном ему, лежавшем в гробу человеке. Обычная, простая история: неудачник-чиновник, бедняк, одинокий, как перст, в этом большом, многолюдном городе.
На кладбище было пусто. Только около церкви стояли крышки трех гробов, да молодая женщина с ребенком убивалась на паперти. Глухие ее рыдания были похожи скорее на брань, чем на плач. Она грозила кому-то кулаком, стукалась головой о ступеньки, и маленькая, закутанная в платок девочка смотрела на нее с испугом.