— А что вы нам прочтете, Николай Алексеевич, — обратился к нему Никитенко. — Ждем и от вас такой же услады, как от нашего нежнейшего Якова Петровича.
— Вы знаете, что я не умею писать так, как Яков Петрович, — хрипло ответил Некрасов. — Но я могу прочитать стихи, написанные на днях. Знаешь, когда они написаны? — обратился он к Тургеневу. — В тот день, что я был последний раз у тебя.
начал он читать глухим, тихим голосом, и сразу же перед ним встали все картины того мутного, ветреного дня. И та же тоска сдавила его сердце.
Он читал монотонно, почти без всяких оттенков в голосе, и от этого еще тоскливей казалось все, что было описано в стихотворении. Нежная, грустная Италия Полонского бесследно исчезла из комнаты, — мрачный, как кошмар, туманный Петербург, с убогими дрогами на длинном мосту, с несчастным чиновником, с нищей старухой, с забытой могилой великого критика, который был учителем всех сидящих здесь, заполнил комнату. Все притихли, никто не смотрел друг на друга, — глаза были прикованы к темному углу у печки, откуда раздавался глухой голос.
— Прекрасно… — прошептал Никитенко и вытер глаза. — Прекрасно…
Некрасов кончил. Невеселая усмешка была в последних строках стихотворения. Полонский подбежал и обнял его.
— Это очень хорошо, — пробормотал он. — Очень хорошо, — я не умею так писать…
Боткин, похвалив все стихотворение в целом, начал разбирать неудачные рифмы и выражения. Дружинин вяло сказал несколько слов. Панаев хвалил шумно и многословно. Тургенев не сказал ничего, — он подошел к окну и встал там, повернувшись спиной к комнате. За окном была темная новогодняя ночь. Шел дождь, и по стеклам струились потоки воды. Вот в такую же погоду ушел от него Некрасов в то утро.
— Ну, что вы все захандрили? — сказал Дружинин. — В новогоднюю ночь полагается веселиться. Иван Сергеевич, ты намерен угощать нас шампанским? Если нет — мы немедленно покинем твои чертоги.
— Конечно, намерен, — ответил Тургенев, быстро отходя от окна. — И шампанским, и ужином, и всем, что вам будет угодно.
Он говорил весело, он снова стал радушным светским хозяином.
Никитенко поднялся и сказал, что он должен ехать, потому что семья ждет его в театре. Удерживать его бесполезно — у него была прочная слава образцового семьянина.
Никитенко уехал, и в комнате начался беспорядочный, шумный ералаш. В передней захлопали двери, начали появляться гости, приглашенные к ужину. Кто-то забренчал на рояле, кто-то пел, кто-то декламировал. Панаев притащил из столовой бутылку вина и заявил, что он не может дожидаться ужина, не подкрепившись.
Некрасов продолжал сидеть в своем углу около печки. Он раздражался все больше и больше, но не уходил, а наблюдал за присутствующими. Почти все они казались ему сегодня неприятными, он с каким-то радостным удовлетворением ловил их недостатки, смаковал отрицательные черты каждого.
Вот Анненков, сладко улыбаясь, говорит что-то Тургеневу. Боже мой, какое «кувшинное» рыло, какие бессмысленные глаза, какое круглое брюхо! И за что только его зовут «наш добрый», «милейший», «отзывчивый», «чуткий»? И совсем он не добрый, совсем не милейший…
Его можно было бы описать в фельетоне. Во-первых, чем он известен? Главным образом тем, что он — «друг Тургенева» и вообще всех более или менее знаменитых лиц. С незнаменитыми он не друг. С незнаменитыми он совсем не «добрый» и не «отзывчивый». Пусть незнаменитые сдыхают у него на глазах — «чуткое» его сердце не шевельнется.
«Литературный сочувствователь» многих крупных писателей. Был спутником Гоголя, сейчас бегает по поручениям Тургенева. Собирает по городу слухи, которые могут Тургенева заинтересовать, рекламирует написанные и не написанные еще произведения своего великого друга.
Некрасов вспомнил, как совсем недавно, в этой комнате, Анненков читал вслух собравшимся литераторам «Дворянское гнездо». У Тургенева болело горло, и он просил Анненкова оказать ему эту услугу. О, как счастлив был «спутник» этим доверием, как ревностно взялся за дело, с каким старанием оттенял наиболее удачные фразы и перебивал себя восклицаниями: «слушайте, слушайте, сейчас будет замечательное место».