— Вам, любезнейший, так же неизвестны чаяния мужиков, как тем комиссиям, которые разрабатывают проекты. Уверяю вас, мужик никого не станет благодарить, увидав, что его ободрали, как липку. А именно к этому и ведет вся деятельность этих редакционных господ.
Он хотел было сказать о рассуждениях Фета, который сравнивал крестьянина с дитятей, а помещика — с опекающим его добрым папашей, но, взглянув на Тургенева, замолчал. Тургенев играл с Бубулькой и на лице его было презрительное, брезгливое выражение. Не стоило продолжать разговор. Да и Фет ведь приятель Тургенева…
Разделение общества на два лагеря сказывалось и в литературе. Это было неравное деление, — на стороне одних было большинство газет и журналов, а программу вторых выражали наиболее ясно только «Современник» и новорожденная «Искра». С нового года это деление стало особенно очевидным. Оно проявлялось во всем, начиная с такой мелочи, как объявление на подписку. «Старые» литераторы, корифеи изящной литературы не стояли в объявлениях «Современника», как бывало, на первом месте. Не сообщалось об «исключительном сотрудничестве» Тургенева, графа Толстого и Григоровича. А Фет, Майков и Полонский, об участии которых в прошлом году говорилось отдельно, упоминались только в общем перечне сотрудников.
С первого же номера журналы начали метать стрелы друг в друга. Дружинин со страниц «Библиотеки для чтения», не называя имен, напал на «Современник» и его направление. Иван Иванович Панаев в январской книжке разразился фельетоном и против реакционного дворянства, которое он назвал «китайщиной», и против либералов, им он советовал «не заноситься» и помнить, что их роль уже сыграна и им пора уступить место новому поколению.
В «Отечественных записках» с первого же номера начал печататься новый роман Гончарова. Осторожные критики пока что рассматривали его только с точки зрения литературных достоинств. Но очень скоро почувствовалось, что роман этот имеет глубокий социальный смысл. Особенно остро чувствовал это Добролюбов; он с наслаждением читал роман, ждал выхода каждой следующей книжки «Отечественных записок», испещрял их пометками и готовился выступить с большой статьей по поводу романа.
Перестрелка продолжалась и в следующих номерах. Она выплескивалась со страниц журналов и все ощутимей проникала в личные отношения. Это «личное» острей всех чувствовал Некрасов. Ему было тяжело, и он, чтобы ни с кем не встречаться, почти ежедневно ездил в Английский клуб. Он много играл, почти ничего не писал, избегал парадных встреч и обедов.
В карты ему везло. Он много выигрывал, но деньги не держались в руках. Журнал процветал и приносил хороший доход, но он видел, что доход можно еще увеличить. Он стремился это сделать не для себя. Он чувствовал себя ответственным перед сотрудниками: перед своим «дольщиком» Панаевым, перед Чернышевским, который работал, не разгибая спины, и сутками не выходил из своего кабинета. В хлопотах о материальных интересах журнала он находил забвение личных неприятностей.
Так проходила зима. Могла бы она быть совсем иной, — ведь Тургенев жил в Петербурге! Он, по старой привычке, заходил иногда с самого утра к Некрасову, валялся на диване, проводил время до вечера. Но ему было здесь неуютно. Добролюбов и Чернышевский мешали ему, он начинал с ними спорить, раздражался и уходил.
Некрасов ждал какого-то объяснения, взаимных признаний, слов, которые разрушили бы стену, вырастающую между ними. Слова эти не были сказаны, и стена поднималась все выше.
Наступала весна. Тургенев собирался за границу, визиты его к Некрасову прекратились. Они встретились на обеде в честь Мартынова и даже не подошли друг к другу — длинный стол разъединил их. Это был немного грустный обед: замечательный русский комик, которому приходилось из-за грошового жалования играть сверх сил, заболел чахоткой и уезжал на юг умирать. Некрасов очень любил Мартынова и сейчас с болью смотрел на его осунувшееся, серое лицо.
Ему захотелось сделать Мартынову что-нибудь приятное на прощанье. Он положил рядом со своим прибором меню и незаметно начал набрасывать стихотворение — тост. Когда отзвучали первые приветствия, он встал и, поднимая бокал, прочел взволнованным голосом: