«Отрицать законы чистого искусства — значит ничего не понимать в деятельности поэтов и в законах поэзии», — патетически заявлял он.
Эти восклицанья сопровождались обычными восторгами перед «нашим счастливым, прогрессивным временем», когда общество вступило на широкую стезю плодотворных реформ.
«Поэзия сейчас свободна, — утверждал Дружинин, — и тот, кто толкает ее от чистого искусства в объятья дидактики, сатиры и обличенья, является чумой для поэтов».
Некрасов, поэзия которого никак не соответствовала требованиям Дружинина, всей душой был на стороне Добролюбова. Но он редко высказывался на эти темы, предпочитая слушать и внутренне радоваться, что вот как ярко и умно высказывает кто-то другой его собственные мысли. Он и сейчас ждал, что еще скажет Добролюбов, но тот замолчал, прислушиваясь к взволнованным детским голосам, доносившимся из глубины сада. Он вскочил со скамейки и пошел навстречу братьям, которые бежали по дорожке, предшествуемые собаками. Мальчики еще издали начали оправдываться, — их светло-серые весенние поддевочки были вконец испачканы зеленой краской. Широкие полосы разукрасили спины и полы поддевок, зеленые пятна были на лицах и руках, и даже собаки выпачкались в краске, — очевидно, и они сидели на непросохшей, только что окрашенной скамейке.
Пришлось идти домой. Мальчики смущались и шли около взрослых, собаки присмирели, солнце опускалось за крыши домов.
Добролюбов всю дорогу говорил об «Обломове», восхищаясь огромным общественным значением этой вещи. Он заканчивал сейчас статью об Обломове и был благодарен Гончарову, который своим замечательным романом дал ему возможность высказаться. Статья далеко вышла за рамки обычной рецензии: пользуясь материалом романа, Добролюбов еще и еще раз говорил о столь ненавистных ему либералах. Он доказывал полную никчемность российских обломовых, устанавливал их непосредственную связь со всевозможными представителями современного либерализма, воспетыми во многих художественных произведениях, и утверждал, что эти прекраснодушные люди, вскормленные на труде крепостных, являются злейшими и опаснейшими врагами народа.
Некрасов слушал его молча. Он был вполне согласен с Добролюбовым, ему тоже очень нравился «Обломов», — обидно, что он оказался напечатанным не в «Современнике». Что ж делать! Зато лучшая критическая статья об этом произведении появится в «Современнике».
Дома Василий, снимая с него пальто, сказал, что недавно заходил Чернышевский.
— Он оставил мне что-нибудь?
— Нет, ничего не оставили. Только сказали, что напрасно вы и его гулять с собой не позвали. Еще Ипполит Александрович заходили, — они вас дожидаются, у Авдотьи Яковлевны сидят.
Некрасов пошел на половину Панаевых и остановился, услышав за дверью Авдотьи Яковлевны всхлипыванья и дрожащий от слез голос:
— Я очень, очень несчастна… — говорила она, — мне так плохо живется в последнее время, так плохо, так плохо…
Лицо Некрасова потемнело, он сжал кулаки и хотел уйти. Но Авдотья Яковлевна заговорила о нем.
— Никто не знает, как он меня мучает, как много у меня горя… У него такое жестокое сердце, такой тяжелый характер… Я теперь стала старая, никому не нужная, у меня никого нет, и я все время одна, одна…
Ипполит Александрович заговорил успокаивающим голосом. Разобрать слова его было невозможно, и Некрасов быстро ушел к себе. Глаза его пожелтели, он тяжело дышал и шумно захлопнул за собой дверь.
Любовь их никогда не была ровной. Раньше, вслед за короткими жестокими ссорами, наступали дни страстного, нежного примиренья. Сейчас этого не было, — усталость и скука овладевали Некрасовым при виде заплаканного лица и укоризненных глаз Авдотьи Яковлевны, а бурные истерики, угрозы и проклятья вызывали в нем глухое озлобление. Он старался сдерживаться, но это не получалось. Часто на ее попытки помириться он отвечал раздраженно и грубо, и начавшая было затихать ссора вспыхивала с новой силой.
Кто был виноват в этой мучительной для обоих жизни? Он был склонен взять всю вину на себя, но иногда ему казалось, что виноват кто-то третий, посторонний, исковеркавший их отношения, поставивший их обоих в фальшивое, ложное положение. Но кто бы ни был виноват — жить вместе им становилось все трудней, и он с нетерпением ждал лета, когда Панаевы уедут на дачу, когда можно будет отправиться на охоту, а пустая городская квартира будет приютом в моменты, когда хочется полного одиночества.
Весна проходила довольно однообразно, если не считать разных житейских мелочей, заставлявших хлопотать, волноваться, радоваться и грустить. Во-первых, Краевский затеял перестройку дома и собирался ломать флигель, в котором жил Добролюбов. Добролюбову приходилось выбираться с «литературного подворья», а пока что он поселился в комнате Некрасова, спал на его диване и мрачно браковал все квартиры, которые ему предлагали. Некрасов каждый день собирался уехать на охоту в Ярославскую губернию, да все не уезжал, а вместо охоты аккуратно посещал Английский клуб, возвращался только к утру, а днем или спал, или отправлялся к Чернышевскому.