Их негласным договором подразумевалось, что подобные письма категорически недопустимы, нельзя было оставлять даже малейших материальных следов своего существования, и, несмотря на то, что, передав первое письмо, Варя уже нарушила правила, она продолжала относиться к ним с прежним уважением и согласием. Наверняка знала, что переданный ею конверт, как и все его содержимое, также были уничтожены, пусть и не сразу после прочтения.
Варя могла воссоздать сцену, в которой Владислав вскрывает конверт, для данной абстрактной иллюзии ей было совершенно непринципиально додумывать, где именно и во сколько он это сделал, но все же ей всегда хотелось немного погадать на этот счет. Может, Владислав проходил с ним в кармане до позднего вечера и открыл его, только сев в свой автомобиль, может, и скорее всего, он сделал это раньше, еще в своем кабинете. Забавно думать, что скорее всего он выбрал второй вариант, и не в силу отсутствия у него терпения, а в силу хладнокровности и размеренности его мышления - от конверта исходил запах ее духов, он мог шлейфом остаться в салоне его автомобиля, что также было совершенно недопустимо. Однако, как Варе показалось, в его случае вполне допустимо носить такую пахучую «бомбу» в кармане своего пиджака, при этом совершенно не вызывать каких-либо подозрений. Этот пиджак не мог сохранить на себе посторонние запахи, так как его владелец отменно душится по утрам.
Отчетливей всего Варя представляла себе его взгляд, эмоции, с которыми Владислав читал все это впервые. Он мельком осмотрел конверт, не церемонясь его открыл, совершенно наплевав на его сохранность - сберечь его на память он точно не собирался, ну, или не имел такой возможности. Сатаров был раздражен, ему уже давно стало казаться, что все зашло слишком далеко, что эта девчонка, то есть Варя, забылась и заигралась, более того, она не имела никакого права вторгаться в его существование, присутствовать в нем. Бегло пробежавшись взглядом по тексту, Владислав понял, что на этот раз он действительно зол на нее. Как минимум письмо было длинным, а значит, по своему содержанию оно не что иное, кроме как романтическое послание, Владислав был уверен, что в нем она описывала свои чувства к нему, а их вообще у нее не должно было быть. У него не было ни малейшего желания вчитываться в текст, но воспитание и джентельменские принципы не позволили ему пренебречь посланием женщины.
Сатаров с самого начала понимал, что в их общении нет ничего невинного, ничего из того, что принято называть дозволенным, и его пугала сама необходимость читать ее мысли, которые он, кстати, не раз просил держать при себе. Каждый раз, проходя рядом с ней по коридору, обращая внимание на черты ее силуэта, Владислав испытывал желание. Каждый раз, прикуривая ей сигарету и прикасаясь пальцами к ее запястьям чуть дольше, чем это бывает «просто случайно», он испытывал краткое наслаждение. Отвечая на Варины сообщения, он совершенно реально видел перед своими глазами сцены, в которых он с жадностью снимает с нее одежду и обладает ею. Все эти мелочи были ему интересны, они словно отбирали его кислород, вызывая легкое головокружение, эйфорию. Но во всей этой пусть даже откровенной болтовне он находил место для мук совести, Варино фривольное общение с ним всегда было обременено обстоятельствами его жизни и воспитания. Владислав не был каким-то юнцом, к моменту встречи с ней у него сложился отточенный механизм мышления, сформировались принципы поведения и организации быта, и лишнего внимания ей он уделять совсем не собирался, хотя ему во всем казалось, что Варя его требует.
Получив это письмо, Владислав думал лишь о том, что атмосфера накаляется, и теперь, чтобы контролировать ситуацию, ему придется принимать в ней более активное участие. Как впредь ему больше не удастся избегать неловких для себя вопросов и пауз, просто сохраняя молчание, исчезая из поля зрения, как Дэвид Копперфильд.
Прочитав послание внимательней, вникнув в его суть, Сатаров снова почувствовал себя невольным, как ему хотелось думать, участником какой-то темной игры, затеваемой вульгарной девчонкой. Но едва ли у взрослого мужчины имеется возможность отмахнуться от осознания реальной картины происходящего. Внутри его головы, не взирая на постоянный прием антидепрессантов, загруженность на службе, да не взирая ровным счетом ни на что, разрасталась червоточина, обратив свой внутренний взор на которую, Владислав понимал, что абсолютно полностью разделяет с ней эту игру, интуитивно знает все ее правила и совершенно ясно, на всех уровнях своего восприятия, знает, чего хотелось бы ему самому. А в данном случае, как справедливо полагать, его желания можно было разделить на две группы - «что я хотел бы с ней сделать» и «я хотел бы оставаться хорошим». Последнее было не столько желанием, сколько кредо, которым ему во всем следовало руководствоваться, в противном случае он мог лишиться всего, что называет «своим».