Вот тогда-то я и стал предпочитать покойников — они были интересней живых. Я с удивлением обнаружил, что Ансельм Кентерберийский и Роджер Бэкон куда умнее моих университетских профессоров, Фома Аквинат ронял мысли, которые были на голову выше всего, что я когда-нибудь слышал, а с Августином Аврелием я был бы не прочь даже выпить на брудершафт. Но я прозевал, точнее, просто не заметил момент, когда духовная отрешённость медленно перетекла в безучастие к происходящему вокруг меня. Оно перестало быть настоящим.
Как-то на кладбище я поймал себя на странном ощущении болезненного любопытства к смерти. Не к суициду, вовсе нет, но к тайне перехода в вечность. Когда я случайно обронил это в компании, на меня посмотрели, как на зачумлённого, и спросили, чего я выпендриваюсь? А между тем это был вовсе не эпатаж. Я просто забылся, вот и сказал, что думал. Мёртвые бы, выслушав, вежливо промолчали. И Гай Фелицианус тоже ничего бы не ответил.
Что же удивляться, что я предпочитаю котов и мертвецов обществу живых?
12.10
Пробило полдень.
«Однако хватит дурью-то маяться», — сказал я себе, и, воспользовавшись тем, что кот сдвинулся на край постели, растянулся рядом и проспал несколько часов, компенсируя недельный недосып. Около четырёх проснулся и горестно оглядел комнату. Я вообще-то не приверженец барства и не могу назвать своего происхождения дальше третьего колена, что в стране со столь непредсказуемой историей, как Россия, в общем-то, совсем неудивительно. Но мне всегда хотелось, чтобы не Гай Фелицианус будил меня по утрам пронзительно-голодным мяуканьем, а старый преданный слуга прерывал бы мой сон проникновенными словами: «Барин, кушать подано-с»…
Однако каким бы дураком я ни был, я умею отличать мечты от яви. Слуга не придёт, готовить ужин мне придётся самому и поскорее, ибо Гай Фелицианус дерзко вострит когти о мой плед и громко мяукает. Он голоден.
17.00
Звонок раздался около четверти пятого. Звонили в дверь. Гость знал, что я дома, ведь окна были освещены, и звонил настойчиво, как кредитор, а между тем я никогда ни у кого не занимаю. Я со вздохом пошёл открывать. И при луне мне нет покоя. О, тишина сомкнутых уст. Молчание неисчерпаемо. Не вспугните птиц полуночных. Не будите спящую собаку. Silentium.
Гай Фелицианус тоже исполнен недоброжелательности к незваному гостю и, выгнув дугой спинку, недовольно шипит. На пороге Фирсов, мой сослуживец. Что могло привести его ко мне в субботний вечер? На его посеревшем лице странное выражение. Я молча жду его первых слов, пребывая в полном недоумении.
— Ты знаешь уже? Я тебе звонил, да телефон отключён... Рита Латынина повесилась. Там милиция. Она заходила к тебе вчера?
Новость доходит до меня медленно, растекаясь по мозгу, как ртуть, но тут же и блокируется.
— Она никогда сюда не заходила, — голос мой глух и враждебен, и я замечаю, что Шурик смотрит на меня с испугом.
— Да я ничего не говорю... знаю. Я не о том... — Фирсов пятится от меня, — просто...
— Что просто? — я смотрю на Фирсова. — Что просто?
Шурик пожимает плечами и торопливо, с застывшим страхом в глазах, ретируется. Я, закрыв дверь, озираю себя в зеркале. Мне понятно, что испугало Фирсова: рожа у меня сложнее, чем я сам, прозрачные сине-зелёные глаза кажутся глазами мертвеца, выбритые до синевы впалые щеки и чёрные волосы усугубляют дурное впечатление. Я похож на манекен.
Смартфон точно оказывается разряженным. Со вздохом ставлю его на зарядку и иду готовить ужин: Гай Фелицианус уже урчит в столовой, забравшись на ящик с кошачьим кормом. Ему наплевать на жизнь и смерть людей.
Я — не кот. Почему же плевать и мне? Я неуязвим для скорбей и недосягаем для волнений, ибо «пережил свои желания». Против шерсти мира пою. Кривизна путей прямо пропорциональна вывихам мысли. Мир — мертвый глаз в черепе чудовища…
Со мной точно что-то не то. Если человека нельзя потрясти, с ним что-то сильно не то...
Впрочем, после ужина я уже не столь категоричен. Живя один, я несколько одичал, и, похоже, перестал различать добро и зло. Господи, прости меня, грешного... Известие о гибели человека, который ходил рядом, путь и по касательной, не должно проходить мимо души. Что могло случиться?
Я вспомнил, что накануне что-то произошло, и Рита спрашивала моё мнение об этом. Но я всё утро работал, в обед выпроводил Вейсмана, после обеда был занят. Я смутно припомнил, что в приёмной шефа во второй половине дня был какой-то шум и крики, но не обратил на это внимание. Крики раздаются там часто, причиной может быть как отсутствие скрепок или поломка принтера, так и известие, что сотрудник конторы набрался в дым и не вышел на работу.
Но как происшествие — что бы там ни случилось — может быть связано с Латыниной? Оно и было причиной самоубийства? Я так мало знал Риту, что ни о чём не могу судить.
Тут я понял, что меня раздражило при известии Фирсова. Он полагал, что причиной могли быть мои отношения с ней, и взбесило меня не то, что он предполагал то, чего не было, а то, что он мог ненароком и угадать. Отсутствие у тебя интереса к кому-либо не исключает его интереса к тебе.
Вообще, наличие дурных несовпадений в моей жизни встречалось неоднократно. Я даже откровенно удивлялся людям, влюблённым взаимно, ибо сам же никогда не любил тех, кто пленялся мною, и в тот единственный раз, когда полюбил сам, не встретил взаимности. Тогда это огорчило меня, но сегодня я благодарю Бога за все и не склонен искать пустых связей. Да и любых других тоже.
Была ли Рита влюблена в меня? Мне хочется ответить: «нет», но любовь — абсурдистская пьеса, сенсибельная интеллигибельность, гибельная метафизика диалектики, бесконечность тавтологии, и ждать можно всего, чего угодно. Мне просто хочется, чтобы все это не имело ко мне никакого отношения — по нереальности чужих утопий и отсутствию моих желаний. Эмпирическая невозможность тут стоит терминологической.
Но все может быть.
…Только тут я вспомнил, чем занимался этой ночью. Готовил надгробную речь покойнице, понятия не имея о её смерти. Нелепость.
3 марта. 10.00
В понедельник выяснилось, что Рита оставила записку. Когда мне пересказали её текст, пол медленно поплыл у меня под ногами. Тот шум в минувшую пятницу, был, оказывается, следствием скандала после выдвижения моих коллег на почётное звание «заслужура», сиречь, заслуженных журналистов. А вот в филармонии по соседству с нами дерутся за звание «засракуля» - заслуженного работника культуры.
Наша фирма занимается брокерской деятельностью, недвижимостью и имеет свою газету, в которой дает свои материалы, оплаченные местным парламентом. И в нашем захолустье заслуженных — как собак нерезаных, так же как кандидатов и докторов всяких несусветных какопрагмософских наук. На «заслужура» выдвинули молодую девицу, как сплетничали коллеги, любовницу нашего шефа, между тем, на звание претендовала Рита, добросовестно отработавшая в конторе необходимые для звания пятнадцать лет.
Вот что показалось ей несправедливым, запоздало понял я. На меня навалилась странное оцепенение. Я пытался объяснить нелепый поступок коллеги женской истеричностью, предположил, что этот случай мог просто наслоиться на ряд мелких нервирующих событий, оказаться «последней каплей», и возможно, моё безразличие к тому, что она считала столь важным, тоже обидело ее.