Но все эти гипотезы меркли перед странным омерзением: как мог человек счесть значимыми столь пустые побрякушки? Тщеславие? Обида? Гордость? Зачем ей это дурацкое звание? Трагичность необратимого поступка слишком контрастировала с ничтожеством причины.
Я поймал себя на этой жестокой мысли и покачал головой.
Шеф, узнав обо всем только утром, исчез с работы, Фирсов, дыша перегаром, собирался в командировку на форум журналистов, а в бухгалтерии стоял ровный зуммер: две девицы с заплаканными глазами тихо обсуждали произошедшее, ещё две — откровенно злорадствовали и поносили шефа. Похороны были назначены на одиннадцать и я, воспользовавшись всеобщим замешательством, сдал деньги на венок и незаметно ускользнул.
Оглашать вслух свою загодя написанную похоронную речь, я, понятное дело, не собирался, однако в конце дня сдал текст некролога в редакторскую.
18.00
Почему, когда раздаётся стук в дверь, мой кот всегда уверен, что это к нему? Викентий Габрилович, мой шеф, неожиданно нанёс мне визит около пяти вечера в понедельник. Мы не друзья, но в известной мере ценим друг друга: он позволяет мне свободный график работы, а я пишу за него отчёты в парламент и курирующее нас министерство. Ссор между нами никогда не было, и даже если я получал порой меньше, чем рассчитывал, мне никогда не приходило в голову упрекать за это Викентия: у него больной ребёнок-инвалид и, судя по сплетням, молодая подружка в конторе. Деньги ему нужнее, чем мне.
Злые языки утверждали, что именно из-за постоянного воровства шефа ребёнок и слег с онкологией, но я понимаю божественную справедливость немного иначе и никогда не комментировал подобные разговоры.
Шеф, едва я открыл дверь, протащился из прихожей в зал почти на автопилоте. Он сбросил на диван куртку и вытер потное лицо платком. От него разило мятно-хмелевым запахом валокордина, вокруг глаз темнели серо-зелёные круги. Вообще же Викентий очень красив, и считается в городе самым завидным любовником.
Я понял, что привело его ко мне, молча сел в кресло и подманил к себе кота.
— Ты тоже считаешь, что это все из-за меня? — Тон Викентия был почти так же надрывен и истеричен, как в прошлую пятницу — голос Латыниной.
Мне не нравится, когда от меня требуют высказывать отношение к пустым дрязгам нашей конторы, тем более, что когда я говорю правду, это оскорбляет людей. Что поделать, они куда больше злятся на безразличие, чем на одержимую ненависть. Я понимал, что Габрилович чувствует себя виноватым в случившемся и жаждет услышать что-нибудь утешительное. Также мне было ясно, почему он выбрал для этой цели меня: при моей апатичности и равнодушии к конторским делам он не ждал ни проповедей, ни нравоучений.
Меня же ситуация тяготила. В субботу я винил себя, и, в общем-то, не исключено, что я тоже добавил Рите боли, а теперь передо мной сидел тот, кого обвиняла сама покойница. Что бы я ни сказал — всё будет пустым, ибо сказать мне, по большому счету, было нечего.
— Скорее всего, просто совпало что-то. А кого выдвинули на это чёртово звание?
— Я думал... откуда я мог знать? Я хотел... — Габрилович мнётся, но все-таки выдавливает, — я Сикержицкую выдвинул, Анну, она старается, и я думал...
Стало быть, не врёт народ, подумал я, заметив пунцовые пятна, появившиеся на шее и щеках Викентия. Анюте Сикержицкой тридцать лет, и подобное предпочтение моего сорокатрёхлетнего шефа, конечно, оправдано чем-то более весомым, чем старание. Девицу зовут в нашей конторе полной дурой, но это, в общем-то, неправда: девица, хоть и дура, вовсе не полная, а стройная и худенькая. И, видимо, «милому мила и без белил бела».
Я киваю боссу.
— Полно. Смотайся на пару недель в Москву, тут всё постепенно и затихнет.
Совет мой приходится впору, видно, что Габрилович и сам думал об этом.
— Да, наверное... Ну, чего она так, а? — неожиданно снова начал ныть он. — Зачем? Нельзя, что ли, было по-нормальному?
Я уже сказал Викентию всё, что он хотел услышать, и дальнейший разговор мне кажется излишним. И такого мнения придерживаюсь не только я, но и Гай Фелицианус, который спрыгивает с моих колен и вальяжно дефилирует в коридор. Чтобы ответить на вопрос Габриловича, мне придётся уточнить, что он считает нормальным, а это может непредсказуемо усложнить разговор. Я поднимаюсь.
— Всё пустое, не нервничай.
Габрилович явно не слышит меня.
— Ещё и подлецом меня назвала в этой записке чёртовой. Теперь с ментами объясняйся, шум по городу пошёл. Лидка сегодня же, как пить дать, всё узнает, домой идти не хочу …
Да, беспокойство Габриловича вполне оправдано. В нашем городишке новости распространяются мгновенно.
На всякий случай гостеприимно расшаркиваюсь.
— Можешь переночевать у меня. — Слушать весь вечер нытьё ипохондрика не хочется, но я пытаюсь проявить сочувствие. У меня плохо получается: ничего я не чувствую, кроме усталости и желания принять ванну, но «приличие есть приличие».
— Да нет, спасибо, пойду, — Габрилович, тяжело поднявшись, выходит в коридор и тут неожиданно хмыкает.
— Здорово, ничего не скажешь.
Я недоуменно смотрю на него и вижу, что Викентий разглядывает коврик у порога моей двери. Коврик полукруглый, в форме веера, с меандровым узором и любезным словом welcome в середине. Правда, принеся его из магазина и приложив основанием к двери, я обнаружил, что welcome расположено вверх ногами по отношению к входящему и читается только когда гость уходит, ибо коврик предназначен для наружного использования, у меня же он лежит в прихожей. Сейчас странность расположения надписи заметил и Габрилович, возможно, прочёл в этом и подлинный смысл моего радушия.
— Слушай, а ты что, так один и живёшь, Марк?
С чего вдруг эта мысль проступает в голове шефа — понять невозможно. Я же не люблю такого рода разговоры, особенно помышляя о том, что, вместо того, чтобы переливать из пустого в порожнее с шефом, мог бы уже нежится в ванне.
— Ага, не люблю скандалы с бабами, — я стараюсь сохранить на лице серьёзное выражение и ловлю запрыгнувшего на тумбочку Гая Фелициануса. — С котами спокойнее.
Мои слова тонко напоминают Габриловичу, что ждёт дома его самого, он зримо мрачнеет и уходит.
Welcome отсюда, Викентий.
21.00
Интеллектуальные причины ошибок заключаются в отсутствии внимания и умения мыслить, в слабой памяти, непривычке к точному словоупотреблению, бедности знаний, лености и трусости мышления, в страстях и пристрастиях. В чём я заблуждаюсь, если не понимаю людей? Эти глупые мысли пришли мне в тёплой ванне, но, в отличие от Архимеда, я не закричал в итоге: «Эврика!»
Несколько минут я добросовестно размышлял о Габриловиче. Я мог бы понять его желание отдохнуть с молодой девицей от семейных проблем и мыслей о больном ребёнке, если бы не одно обстоятельство: я точно знал, что женился Габрилович на Лидии Ракитиной обдуманно. Его будущий тесть был при старом режиме начальником крупного главка, половину которого после приватизировал. Он пообещал предполагаемому зятю солидную должность и не обманул: Викентий в тридцать лет возглавил нашу фирму и прошёл в местный парламент. Дальнейшее — молчание. Точнее, догадки.