М. Ивин
Некто или нечто?
Глава первая
Ивановский
Андрей Сергеевич Фаминцын задумчиво разглядывал своего ученика. Сидит в неловкой позе. Бородат, высок, весьма тощ… Недоедает, конечно. Такой жердине нужен обед из пяти перемен. А он, нате вам, пришел с отказом. От него всегда ждешь какой-нибудь донкихотской выходки… Но что же предпринять?
Дмитрий Ивановский, сидевший перед своим профессором в лаборатории, только что кончил курс на естественном отделении Петербургского университета. В дипломе у выпускника набралось больше половины отличных оценок. И ему присвоили сразу, как полагалось в таких случаях, звание кандидата наук. Сверх того, попечитель Петербургского учебного округа соизволил оставить его при университете «как выдающегося студента, для приготовления к профессорскому званию». Оставить оставил, но без стипендии. А Ивановский, мало сказать, беден, ему пообедать бывает не на что. Отец умер давно, оставив шестерых. Вдовья пенсия, 372 рубля в год, — вот и весь доход семьи.
Фаминцыну пришлось пустить в ход свое влияние (академик, заслуженный ординарный профессор, тайный советник, председатель Вольного Экономического Общества), чтобы выхлопотать даровитому ученику стипендию. И вот — пожалуйте…
— Андрей Сергеевич, простите меня, но я твердо решился не брать стипендию.
— Да ведь вы, батенька мой, дали согласие, почему и я начал хлопоты. Дело уже сделано.
— Я соглашался, так как ничего другого в виду не имелось.
— А теперь имеется?
— Я надеюсь достать урок.
— Вам обещали?
— Нет еще, но я надеюсь. Ведь это лучше стипендии. Получая деньги за урок, я вижу, за что получаю. А стипендия за что платится? За научные занятия нельзя платить, в счет будущих благ — уже совсем не имеет смысла.
Фаминцын в рассеянии легонько потрагивает свою ухоженную, аккуратно раздвоенную бородку. Пожалуй, склонить Ивановского принять стипендию еще труднее, нежели попечителя назначить ее…
Андрей Сергеевич припоминает свою юность. Они с Ворониным, два ботаника, окончив университет, на собственные средства укатили за границу совершенствоваться. Потом, уже в Петербурге, оба у себя дома устроили лаборатории. Тоже на свои деньги, разумеется. Михаил Степанович Воронин, тот вообще сроду нигде не служил, копается дома в своих грибах, которые знает лучше всех в России. Если Воронин и читает иногда курс лекций, то плату наотрез отказывается брать. Но ведь, слава богу, у них у обоих всегда водились деньги, доставшиеся им в наследство. А Ивановский?.. Нет, придется действовать более решительно.
Фаминцын резким движением отнял руку от бороды:
— В научных занятиях вы можете поступать по усмотрению, а здесь уж позвольте мне распоряжаться. Из-за каких-то ничтожных шестисот рублей вы портите серьезное дело… Наконец, смотрите на это как на долг, который вы со временем уплатите деньгами. Вы уж слишком щепетильны. Кому дать стипендию, вам или другому, — позвольте судить факультету.
Ивановский молчал, потупясь, словно гимназист, вызванный к доске и не знающий урока. Фаминцын, убедившись, видимо, что с одного раза упрямца не обломать, перевел разговор «на отвлеченные темы». Так сказано в дневниковой записи Ивановского, дошедшей до нас. Что это были за отвлеченные темы — неизвестно. Но самый конец разговора записан.
Фаминцын вдруг сказал:
— Странный вы человек, Дмитрий Иосифович, простите уж меня за откровенность. Вы можете из-за пустяков разойтись с самым близким вам другом. И я убежден, что при этом вы первый и всего более от этого пострадаете. Я не уверен, что мы с вами как-нибудь не разойдемся из-за глупости.
Ивановский насторожился. Андрей Сергеевич всегда был строг и суховат, на лекциях не позволял себе никаких острот, никаких отступлений. Таким оставался Фаминцын и в общении со студентами. И вдруг — лирика.
— Андрей Сергеевич, эти ваши последние слова не означают ли, что вы сердитесь на меня за отказ от стипендии?
— Нет, — улыбнулся Фаминцын. — Но стипендию я все же постараюсь принудить вас взять.
И он встал.
Ивановский молча откланялся и, выйдя из университета, зашагал к себе домой на Петербургскую сторону, где семья снимала на одной из боковых уличек дешевую квартиру. Стоял конец марта. Ивановский шел через мост, распахнув шинель, держась середины, не замечая сырого ветра, тянущего с моря, не слыша орущих на него извозчиков. Он спешил. Дома есть кому открыть душу: дневнику.