Гордин перечеркнул долину лучом еще раз. И еще. И еще.
Теперь обширная неглубокая чаша была до краев полна волнующимися облаками тумана, поднявшегося до выцветшего северного неба. Что происходило за вспухающими и опадающими клубами пара, было уже не разглядеть. Холм под ногами Гордина перестал ритмично дрожать. Бег стада был остановлен.
Гордин крутанул винты треноги, и аппарат уставился куцым рылом ствола в зенит. Внутри все еще гудело пламя.
Гордин почувствовал вдруг прилив резкой слабости. Колени затряслись, и он сел прямо в снег у аппарата. Стащил с головы шапку, сдвинул с лица маску и вдохнул полной грудью стылый воздух, в котором сейчас явственно ощущалась влага. Запрокинул лицо к низким облакам, зажмурился и улыбнулся совершенно бездумно — так, как только может улыбнуться человек, сделавший свое дело, и сделавший его так, как не смог бы никто другой.
Долина бурлила и клокотала. Приглушенный расстоянием шум освобожденной из ледяного плена воды понемногу утихал — опешивший было мороз вновь вступал в свои права, сковывая ледяным панцирем ручейки и озера талой воды. Пар постепенно развеивало поднявшимся ветром.
Через несколько минут Гордин нашел в себе силы дотянуться до бинокля.
Сгрудившееся на ровном, по линейке выверенном, берегу рукотворного озера стадо волновалось, как волнуется бескрайнее поле под порывами ветра. Порядка в этом движении пока не было — почему-то Гордин не удивился вот этому четко возникшему в мыслях «пока». Вздохнув, он проверил подсумок. Угольных пирамидок было предостаточно.
Он совершенно отчетливо понимал, что то, что затеял он здесь и сейчас, встав на пути организма в миллион голов, бездумно мчащегося к собственной гибели в свинцовых волнах недалекого уже моря и несущего попутно смерть всем тем, кто невольно окажется на его пути — было заведомо обречено на неуспех и забвение. Неизвестно было, на сколько хватит упорства у стада, готового вновь и вновь натыкаться на завесу кипящей воды, с тупым упрямством продолжая эти попытки. Неизвестно, хватит ли запаса чудесных пирамидок на то, чтобы отразить все эти попытки — а если зверь, окончательно потеряв голову от страха, двинет напролом, форсируя возникшую на его пути преграду, хватит ли у него духа, чтобы поднять луч и пустить его навстречу стаду и сквозь него?
Гордин не хотел знать ответа на эти вопросы. Больше всего на свете он хотел, чтобы зверь повернул и побрел, все быстрее и быстрее, переходя на рысь и тяжелый галоп, обратно, в свою родную тайгу, туда, откуда сорвался несколько дней назад, изгнанный из под сени хвойных крон злым человеческим умыслом…
Но он знал, что если этого не произойдет, он останется здесь, на этом пологом холме, возвышающемся над заснеженной равниной, до самого конца — каким бы ни был этот конец.
Гордин верил, что делая свое дело, он изменяет мир. Ему хотелось верить, что мир меняется к лучшему.
Здесь и сейчас он уже и не помнил, что был некогда ученым, саботажником, предателем, врагом… Все это отошло на задний план сознания, поблекло, стерлось, превратилось в палимпсест, на котором было четко начертано его нынешнее, самое главное предназначение. Его собственная судьба, все беды его родной страны, все ужасы грядущей катастрофы, предотвратить которую было еще недавно делом всей его жизни — все это ушло, уступив место главному.
За его спиной, в поселке, дома которого были сложены из спрессованного снега, люди, не бывшие ему не то, чтобы родственниками, но даже и просто друзьями, зависели в этот миг только от него самого. В его воле было решать, пережить им этот страшный день — или нет.
Он решил.
Решение это далось ему легко, как не давалось ни одно решение в жизни. Гордин, решая судьбу вверивших ему свои судьбы и жизни людей, в этот миг вовсе не чувствовал себя богом. Боги лишены совести — а Гордин именно теперь чувствовал, что как раз по совести и поступает, и от этого ему стало вдруг хорошо и покойно, так, как не было никогда прежде.
Мир стал прост и черно-бел. Пан — или пропал. Жизнь — или смерть. Вера — или забвение.
Разложи проблему на простые вопросы, ответь на них — и поймешь, что никакой проблемы нет.
Гордин впервые в жизни чувствовал себя человеком на своем месте, и только от него зависела сейчас судьба этого мира. Здесь и сейчас.
Он поднялся на ноги. Механические суставы искусственной ноги протестующе заскрипели, и он подумал мимоходом, что надо, наконец, заняться своим издыхающим протезом, пусть даже для этого и придется выйти к людям…к тем, кого он еще недавно считал своими. Нет, решил Гордин. Нет. Риск слишком велик. Пусть уж скрипит, сколько сможет — а потом придется заменить ее на обычную деревяшку. Наверняка у Харьюгына найдется подходящая палка, а нож у него есть свой. Господи, какая ерунда лезет в голову!..