В нашем доме не было и нет икон, и мне не так уж часто приходилось видеть горящие лампады и обонять запах лампадного масла. Сейчас все это вкупе произвело на меня сильное впечатление. Людмила стояла на коленях ко мне спиной и не обернулась.
Она вполголоса произносила слова пятидесятого покаянного псалма.
«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изглади вся беззакония моя.
Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очистя мя. Ибо беззакония мои аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих. Оправдашися во словесах Твоих и победиши внегде судити…
Се аз в беззаконии зачат, и во гресе роди мя мати моя. Се истину возлюбил если, безмолныя тайныя премудрости явил мне еси.
Окропи мя иссопом, и очищуся. Омый мя, и паче снега убелюся…»
Людмила читала этот псалом на память, без Псалтири, на церковнославянском языке. Это звучало таинственно и торжественно.
Я постоял с полминуты, прислушиваясь к словам псалма. Людмила каялась во всем, во всех своих грехах и грехах своего мужа, и всех людей. В тех грехах, за которые их постигло такое страшное горе.
Слезы звучали в ее голосе, и произносила свои молитвы она, сложив руки перед собой в молитвенном исступлении.
Бедная женщина себя считала главной виновницей за все происшедшее. Наверное, сейчас ей становилось легче от покаяния.
Я закрыл за собой тихонько дверь и на цыпочках прошел на кухню, где меня ждал Геннадий Андреевич.
— Молится? — полувопросом сказал он, видя, что я заглядывал в комнату его жены.
— Пятидесятый псалом читает, — ответил я, присаживаясь к столу.
— Я не знаю их по номерам, — сказал недовольным голосом Геннадий, наливая мне кофе в толстую чашку с золотым ободком.
— Это покаянный псалом, — объяснил я нехотя. Я все еще находился под впечатлением коленопреклоненной фигуры Людмилы. Наверное, такое сильное действие на меня произвело то, что это была моя старая разнузданная любовница, и то, что все, увиденное мною, происходило в том интерьере, где я привык к совсем иному, и который ассоциировался у меня отнюдь не с молитвой…
— А, это, — вяло отреагировал Геннадий. — Помните, одно время в начале перестройки во всех газетах и журналах писали о том, что всем необходимо покаяние… Как же, как же, я это очень даже хорошо помню. Правда, не очень внятно объясняли, кто именно и в чем должен каяться.
— Вашего брата и имели в виду — партийных работников, — сказал я откровенно. — Хотели, чтобы вы покаялись.
— В чем? — поднял брови Геннадий. — Кто-то, наверное, и должен каяться, но вовсе не все мы. Что я, например, людей убивал, что ли? Или это я революцию эту поганую сделал? Или я репрессии проводил против невинных людей? Да ничего подобного. Просто мы жили, примеряясь к обстоятельствам, которые от нас не зависели… Все равно, кто-то же должен был работать и руководить. Вот мы и руководили, нормальные люди были. Теперь легко говорить каждому. Где вы все раньше были, такие умные?
Геннадий долил себе еще кофе, который выпил одним глотком, и закончил:
— Что было, то было, а стараться поставить всю страну на колени и заставить каяться — это не дело. Так жить нельзя, это ненормально.
— Ну, Людмила-то знает, в чем кается, — заметил я.
— Она — знает, — согласился Геннадий. Потом помолчал и добавил нерешительно: — Вот только не нравится мне многое в этом.
— Что именно? — не понял я, но почувствовал, что он хочет что-то сказать, что нечто буквально рвется у него с языка.
— Да вот, поп тут приходил, — сказал неохотно Геннадий. — Привели его всякие доброхоты из соседней церквушки. Пожилой такой человек, благообразный. Людмилу все за руку держал и все о покаянии говорил и о чистоте веры.
— Ну и что? — спросил я. — Я слышал, что вы ушли тогда и дверью хлопнули. Мне Юля рассказала.
Геннадий в сердцах даже как будто плюнул:
— А вы знаете, отчего я ушел и дверью хлопнул? Не знаете? Конечно, никто и не узнает никогда, я никому не скажу, кроме вас… Я же этого попа отлично знаю, я же идеологией занимался одно время в райкоме. Тому уж немало лет прошло, но вот случайность привела свидеться… Он же, поп этот, всегда осведомителем был. Уж мне ли не знать? Я и бумаги видел, мне в КГБ тогда показывали…
— Он и тогда попом был? — уточнил я.
— Ну конечно, — ответил Геннадий. — А вы как думали? Бегал, как миленький, и писал донесения. На всех — на прихожан и на своих же коллег… Помните, как Игорь Тальков в одной из песен пел, что у наших попов под рясой кагэбэшный погон скрывается? Погон не погон, а все точно Тальков спел… Думаете, отчего все они, толстопузые да долгополые, так власть теперь поддерживают и во всем одобряют? От них же слова против не услышишь. Они вам сейчас все, что угодно, благословят. Да потому что у власти все бумаги про них остались. Лично про каждого. Доносы, расписки… Да стоит им хоть слово против вякнуть, все это будет обнародовано. Кто с какого года сотрудничал, что писал и на кого… Все художества, как говорится. Вот и этот пришел тут, про чистоту веры рассуждает. Благостный такой, серьезный. Вот эта серьезность его меня тогда особенно потрясла.