Я не мог представить себе, что можно просто так взять и разбить такую смешную кошачью мордочку.
— Давай я провожу тебя до дверей, — сказал я, отстраняясь от Хельгиных поцелуев. — А то уже поздно, и общагу могут закрыть.
Хельга сделала вид, что ничего не заметила, что ничего не произошло. Она спокойно согласилась, и мы встали со скамейки, где произошли наши первые и последние поцелуи.
Я проводил ее до дверей, мы попрощались, и я поехал домой. В метро, сидя в пустом вагоне предпоследней электрички, я думал о том, что есть вещи, недоступные простому пониманию. История с кошкой не то, чтобы потрясла меня. Нет, все-таки кошка — это всего лишь кошка. Многие люди не переносят этих животных. Но сделать зло бедной кошке ни за что? Сделать походя, как бы случайно! Во время поцелуев…
Всякий человек наполняется нежностью в этот момент, он не может разбить в кровь физиономию ближнему своему. Кошка ведь — тоже ближний, как ни крути. Она живое существо.
И вдруг с меня как бы спала пелена. Полгода я боготворил Хельгу, она казалась мне воплощением совершенства. Я думал, что не смогу жить без нее. Что именно она — мой идеал, то, к чему я стремился, ради чего был рожден.
Вот какими словами я обращался к Хельге.
Теперь же я впервые усомнился в этом. Я не понял ее поступка. Может быть, я так остро пережил это, что и наши поцелуи оказались какими-то странными…
И я в одно мгновение как бы пережил свою первую трогательную любовь. Перешагнул через нее. Через свое детство, через свой романтизм и восторженное ощущение действительности.
Мой папа был хирургом. Это довольно грубая специальность, она не дает особенно миндальничать. Но папа был потомственным хирургом. Его дедушка был первым хирургом в Эстонии, который сделал в свое время трепанацию черепа. У папы были грубые сильные руки с толстыми пальцами и тонкая душевная организация.
Когда в тот вечер я приехал домой, он сидел один на кухне и приканчивал «четвертушку». Он всегда выпивал «четвертушку», когда у него был операционный день. Он приходил домой усталый, переодевался и садился ужинать. Этот ужин затягивался надолго. Мама обычно не выдерживала и уходила к себе в комнату, но папа не обижался. Он оставался один и спокойно допивал маленькую в одиночестве, молча размышляя о том, правильно ли он сделал надрез на трахее во время второй операции…
Папа посмотрел на меня, вошедшего в квартиру, и, доливая себе в стопку остатки водки, удовлетворенно сказал:
— Ага! Кажется, ты излечился.
Я прошел на кухню и сел напротив палы. Он еще раз оглядел меня и хмыкнул:
— У тебя даже выражение лица изменилось, стало нормальным. Не то, что последние месяцы. Ты разочаровался в ней?
— Откуда ты знаешь? — спросил я удивленно. — Ведь ты даже никогда не видел Хельгу. И не можешь знать, что произошло сегодня.
— Да, я не знаю ни ее, ни того, что там у вас произошло, — ответил папа, выпивая водку и смачно закусывая ее маринованным огурчиком венгерского производства. — Но ты мне о ней рассказывал, и я себе представлял. Я видел твое лицо во время рассказа о ней и мог составить впечатление…
Я рассказал папе о том, что было, и о том, какое впечатление это на меня произвело.
— Ну и правильно, — сказал папа, когда я закончил. — Я так и надеялся втайне, что произойдет нечто подобное… Натура все равно рано или поздно должна проявиться, как ее ни маскируй. Это даже очень хорошо, что она проявила себя сегодня. Чем раньше, тем лучше. Нечего тратить душевные силы невесть на кого.
— Но она — не невесть кто, — сказал я.
— Ну да, — хмыкнул пала. — Оно и видно. Ты — потомок немецких докторов, Феликс. Люби немку или русскую… Кого тебе положено любить. И нечего связываться с девками из балтийских народностей. Не их это дело — с тобой целоваться. Их дело — коров доить да пить поменьше.
Отец достал вторую «маленькую» из холодильника и предложил мне:
— Хочешь рюмочку по случаю выздоровления и избавления от юношеских иллюзий? Пока мама не видит?
Он налил мне рюмку, мы чокнулись и выпили. Папа утер губы и, задумавшись, мечтательно сказал как бы в пространство:
— Молочные продукты они хорошо делают… Это у них просто талант. Пыльтсамааская сметана и вырусское масло всегда славились. — Папа хотел быть объективным…
Все это я вспоминал, сидя на больничной лавочке в саду, выйдя из отдела кадров. После того вечера наша с Хельгой дружба больше не возобновлялась. Просто на следующий день я не сел на лекции к ней за парту, а на перемене не подошел и не предложил пойти покурить.