Все было ясно. Хельга несколько раз посмотрела в мою сторону, а потом, видя, что я не собираюсь приближаться, решительно отвернулась.
Мы продолжали здороваться и даже разговаривать, но с чувствами все было кончено навсегда.
В любви так, наверное, часто бывает. Если люди поссорятся и не разговаривают, то это еще ничего не значит. Любовь еще может вернуться.
А вот если эти двое здороваются и разговаривают о посторонних предметах, равнодушно глядя друг на друга — то это все! Это — настоящий конец. Так и было у нас с Хельгой.
На последнем курсе кто-то сказал мне, что она вышла замуж за Леву Рахлина, и я принял это к сведению. Принял, чтобы почти немедленно забыть. Хельга, Лева — все это было уже в давнем и забытом прошлом, которое не имело никакого отношения ко мне и моей жизни.
Все это я припомнил, пока сидел на покрашенной в стандартный зеленый цвет скамеечке в саду больницы. Прошлое почти всегда приятно вспоминать, особенно если это касается твоей юности. Даже не приятные воспоминания как-то сглаживаются и, подернутые дымкой прошлого, кажутся малозначительными и несущественными.
«Интересно было бы повидать Хельгу, — думал я. — Тем более, что у нас с ней вполне может получиться содержательный разговор об этой больнице. У нее я смог бы узнать многое из того, что иначе мне никогда не станет известным».
В каждом коллективе ведь есть всякие подводные течения, свои тайны, которые хоть и очень важны, никогда не заметишь с первого взгляда, да еще если смотреть со стороны.
Хельгу я нашел довольно быстро. На нее мне сразу указали, стоило мне заглянуть на терапевтическое отделение.
Она сидела ко мне спиной в углу ординаторской, но я сразу ее узнал. Узнал по волне светлых, золотистых волос, привольно раскинувшихся по спине. Она все так же как и прежде не стриглась и не собирала волосы в пучок, а носила их длинными.
Все может измениться в человеке, кроме волос. Если только они, конечно, не поседеют… А пока не поседели, они все такие же, как и в молодости. Голос и волосы — вот что всегда неизменно в женском облике.
Я подошел к ней сзади и увидел, что она старательно мелким почерком заполняет истории болезни.
— Это ты, Феликс? — она сразу же меня узнала, стоило мне окликнуть ее.
Она смотрела на меня несколько секунд молча, и я уловил, как пристально сразу окинула и оценила всю мою фигуру.
Женские взгляды вообще более цепкие, чем мужские. Женщина сразу способна оценить покрой твоей рубашки и сказать — турецкая она или французская. И какой у нее воротничок — отглаженный, или не очень. А башмаки твои — ленвестовские или настоящая «Саламандра»… И по всем этим казалось бы неуловимым признакам женщина может сразу сделать о тебе целый ряд выводов. И о твоем благосостоянии, и о семейном положении, а иногда даже — о состоянии твоих супружеских отношений…
Мужчинам это редко бывает доступно. Мы гораздо менее наблюдательны в бытовых вопросах. Двое мужчин могут три часа беседовать на умные политические и философские темы и при этом не обратить внимания, из какого материала сшиты галстуки друг у друга. А женщина, ничего не понимая в философии и политике, сразу скажет про себя: «Ага, а галстук-то у него из искусственного шелка, а не натурального… Значит, не за восемнадцать долларов, а за три тысячи из Гостиного двора…»
— Феликс! — воскликнула Хельга. — Ты как с неба свалился! Вот кого не ожидала увидеть.
Она встала, и мы теперь оказались лицом к лицу. У Хельги не изменились не только волосы. Она стала еще красивее, чем была прежде. Есть такой тип женщин — они расцветают в зрелом возрасте. Как цветок, который поражает своей прелестью, еще будучи бутоном, но по-настоящему раскрывается во всей твоей поистине роскошной красоте только в середине дня, под лучами солнца.
Ее фигура стала еще более женственной, исчезла девическая угловатость, формы сгладились и налились соками. Она не пополнела, только бедра немного раздались и в сочетании с тонкой талией были великолепны. А талия действительно осталась такой, как я ее помнил, будто Хельга все эти годы занималась аэробикой…
А на лице сверкали глаза — большие и очень влажные. У северянок глаза обычно бывают сухими, строгими. Но только не у Хельги. Они светились, искрились… И они смотрели на меня ласково.
Глаза у Хельги были небесно-голубые, но эта голубизна была не холодной, как Таллинский залив в районе Раннамыйза, а живой, теплой.
— Мы так давно не виделись, — сказала она. Я почувствовал в ее словах восторг, Хельга была рада меня видеть — это было несомненно.