Шнайдер сидит у окна своей новой обители на первом этаже дома номер тридцать шесть. Сколько дней уже прошло — неделя или чуть меньше? Он обещал себе не быть навязчивым, но нетерпеливое ожидание уже давно переросло в щемящее чувство тревоги. Холодная неизвестность поглощает все его мысли, и, несмотря на раннее утро, он подумывает о том, чтобы заварить ещё чаю и открыть очередную бутылку коньяка. Его размышления пресекаются телефонным звонком. Шнайдер долго таращится в имя, высветившееся на экране, и на цифры под ним — 8:23. Восемь двадцать три утра, и он звонит.
— Да?
— Привет, Кристоф, как ты? — голос Стаса бодр и кажется даже немного весел.
— А ты как?
— Отлично! Не хочешь прогуляться?
— Сейчас? Куда?
— Да, прямо сейчас. На кладбище. Девятый день — так положено. Просто традиция. Погода сегодня хорошая.
Шнайдер смотрит в окно, на пробивающиеся сквозь негустые белые облака лучи холодного солнца. Это первое солнце с начала декабря.
— Ты заедешь?
— Конечно! Будь готов через полчаса!
Шнайдер сбрасывает звонок и переводит дыхание. Утро, солнце, прогулка по кладбищу — у него хорошее предчувствие.
К десяти, когда чёрный мерседес удачно припарковался у въезда на кладбище, уже окончательно распогодилось. Бескрайние пространства погоста нынче выглядят гораздо разнообразнее, чем накануне: прямые солнечные лучи образовали проталины в сугробах вокруг памятников и оград, благодаря чему окружающий пейзаж запестрел ландшафтным разнообразием. По расчищенным дорожкам тут и там снуют люди, тихонько переговариваясь, то надолго останавливаясь у одной из могил, то окидывая нужное надгробие скорым взглядом и на бегу перекрещиваясь, спеша прочь. У въездных ворот посетителей встречают несколько бабушек, предлагающих широкий ассортимент искусственных цветов, венков, лент и корзинок. Стас покупает целую охапку, и, не сумев охватить приобретённое великолепие в одиночку, отдаёт половину Шнайдеру.
Свежий добротный крест из светлой древесины, украшенный лишь аккуратной металлической табличкой с начертанными на ней именем и датами, возвышается над ещё не осевшим холмом из земли и снега. Аккуратно переступив через низкую оградку, Стас утыкает почву вокруг креста яркими пластмассовыми соцветиями. Всё действие занимает не более пары минут.
— Пойдём! — он покидает ограждаемое железной цепью пространство и увлекает всё ещё держащего охапку цветов Шнайдера в сторону дороги.
— А разве... — теряется тот, едва поспевая по скрипящей, утоптанной тропе за своим спутником.
— Это не ей. Я сегодня решил всех своих навестить.
Шнайдер думает, что речь о других родственниках, но он ошибается. Уверенным шагом парень достигает первой цели своего пути: даты на каменном памятнике, далеко не новеньком, свидетельствуют о том, что погребённый здесь был Стасу ровесником. Был бы, но не дожил даже до своего совершеннолетия.
— Одноклассник. Пьяная драка. Всего месяц до выпускного, — поясняет Стас.
Далее следуют могилы двух совсем ещё девочек.
— В параллельном классе учились, подружки, сиганули с многоэтажки, когда Игорь Сорин помер. У нас в городе таких несколько было, а по стране...
Шнайдер вообще не понимает, о чём речь, но с расспросами не торопится.
Ещё одно надгробие какого-то парня, снова подросткa, и вскоре Шнайдер окончательно сбивается со счёта.
— Передоз. Не вернулся из армии. Повесилась. Убили в парке. Случайно влез в чужие разборки, — только и успевает комментировать свой маршрут Стас, оставляя по несколько цветов на каждой могилке, степень ухоженности или заброшенности которых разнится от случая к случаю.
Бродя по дорогам вдоль секторов, Шнайдер внимательно вглядывается в даты на табличках. “Новое кладбище” своё название, видимо, получило не зря. Большинство покоящихся здесь людей молоды, многие даже слишком. Наконец, двое посетителей достигают края погоста — нет, это не граница, это лишь край, за которым поле, и ему тоже вскоре суждено быть поглощённым могильными рядами. У кладбища есть край, но лишь географический, он не статичен, и передвижение его в пространстве есть работа безжалостной силы по имени Время.
Шнайдер продолжает покорно следовать за Стасом, и вот, свернув с основной дороги, они пересекают редкие посадки голых тополей и оказываются в совершенно ином месте. Это тоже кладбище, но оно разительно отличается от “Нового”: надгробия здесь по большей мере старые, а то и вовсе заброшенные; вместо крестов над снежным покровом чаще возвышаются скромные металлические конструкции без религиозных символов, местами увенчанные красными звёздами, покрытыми давно облупившейся, а то и вовсе осыпавшейся краской. Пройдя вглубь, Стас останавливается у двух скромных надгробий, объединённых общей каменной плитой. Имена на них выдают, что здесь, видимо, покоятся его родственники.
— Дедушка с бабушкой, — коротко констатирует он, принимая оставшиеся цветы из рук Шнайдера и раскладывая их возле могилок, — ладно, пойдём отсюда. Ты замёрз?
— Нет, — Шнайдер чересчур энергично качает головой, — Стас, а что это за место? Я хочу сказать, почему это, старое кладбище, так сильно отличается от того, нового?
— Это кладбище другой страны. В той стране жизнь была другая.
— Смерть, ты имеешь в виду?
— Нет, жизнь. Смерть везде одна.
Скинув куртку и обувь, Шнайдер проходит в комнату. Он не может не заметить, что за ту неделю, что он не был у Стаса дома, в квартире многое поменялось. Неизвестно как, и он вовсе не собирается об этом спрашивать, но парень избавился от большинства вещей, принадлежавших его покойной матери. Одежда, косметика, бытовые безделушки, даже большая часть мебели — в комнатах и на кухне не осталось почти ничего, что напоминало бы о ней как о живом человеке. Остались только фото, сувениры, семейные реликвии — Стас бережно отобрал всё, что призвано хранить память, и нашёл каждому предмету своё место.
— Я сделаю чай? — Шнайдер по-хозяйски достаёт из шкафчика заварку, не дожидаясь ответа.
— С коньяком, пожалуйста, он на подоконнике, — слышится из ванной комнаты.
Когда же Шнайдер заходит в комнату, держа в руках две кружки с горячим и даже чуть горячительным содержимым, Стас уже здесь: расслабленно сидит на покрытом мягким пушистым ковром полу, оперевшись спиной на диван. Он не спускает глаз с застывшего в дверях Дума. Тот улыбается, и, не ожидая приглашения, плюхается рядом, чуть не расплескав при этом чай. Упрямый локон падает на его лицо, Шнайдер спешит убрать его, но Стас перехватывает его руку, медленно отводя её в сторону, и, зажав упругую прядь между своих пальцев, заводит её Шнайдеру за ухо. Убедившись, что прядка зацепилась как надо и больше не потревожит, он, едва касаясь, подушечкой пальца проводит по мочке, пересчитывая следы давнего пирсинга.
— Раз, два, три, четыре — а серёжки где?
— Остались в молодости, — шепчет Шнайдер, беря пальцы парня в ладонь и поднося их к губам.
— А дырочки? — Стас наклоняется ниже, и, уткнувшись носом в шею мужчины, глубоко вдыхает.
— А дырочки остались, — Шнайдер притягивает парня к себе за плечи и шепчет на ухо: — Они всегда остаются.
Стас вдруг заваливается на бок, уютно устраиваясь в непривычно крепких мужских объятиях. Он вдыхает запах Шнайдера, с шумом, по-звериному, пытаясь понять, что в его ощущениях сейчас так, а что не так.
— Хочешь, я сделаю тебе приятно? — тихо и уверенно спрашивает Шнайдер.
— Хочу. Только...
— Только у тебя есть какое-то условие?
— Не условие, скорее пожелание.
Парень нехотя поднимается, на минуту покидает комнату, и вскоре возвращается, держа в руках объёмную блестящую коробку. Банта на коробке нет, но выглядит она именно как упаковка для подарка. Он опускает её на колени сидящего на полу Шнайдера и вопросительно ожидает. Он не уверен в реакции гостя, но всё же что-то ему подсказывает, что всё будет хорошо. Чуть помедлив, Дум открывает коробку и, одну за другой, извлекает из неё содержащиеся внутри вещички: колготки плотностью сорок ден, изящные ажурные трусики, короткую, но не пошлую юбку — такие носят стюардессы, белую блузку, новенький набор косметики и расчёску. Завершают ритуал распаковывания подарка скромные закрытые туфли-“лодочки” на невысоком каблуке и маленький флакон “Марины де Бурбон”. Парень внимательно вглядывается в лицо Шнайдера, пытаясь уловить на нём тень недовольства, но обнаруживает лишь слабую улыбку.