— Флаке, а откуда взялась Машка? Я болела и многое пропустила...
— Не оправдывайся, это бесполезно, — его слова звучат вызывающе, а губы растягиваются в доброй усмешке, — просто я Машку давно знаю, и если ты с ней хоть разок пообщалась, то уже знаешь всё и про всех. Не язык, а помело.
— Ну не такое уж и помело, — продолжает гнуть свою линию девушка: ей страсть как охота услышать душераздирающую историю о сиротском приюте из уст самого Флаке.
— Я давно за Лаврентьевским интернатом приглядываю, ведь в своё время он приютил и меня — времена были непростые, а на улице я бы не выжил. Это было ещё до отъезда. Всё, что я помню из тех лет — это жуткая разруха, нищета, запуганные самой жизнью сироты и самоотверженные воспитатели, не оставляющие своих воспитанников даже в условиях полного отсутствия финансирования. Пробыл я там недолго, но мне там было хорошо. А потом я вырос большой, — он становится на цыпочки и поднимает правую руку к небу, — очень большой, и решил отплатить за добро.
— Ты всегда так делаешь, да? — улыбаясь, перебивает его Диана. — Это заметно.
— Да, характер такой — я всегда плачу по счетам. — На мгновенье Флаке задумался, растирая огромные, красные от мороза уши яркими шерстяными варежками, которые он держал на всякий случай в карманах куртки. — И счета разные бывают.
— Ты о Кречетове, да? Я уже давно подозреваю, что вы все не просто так к нему прицепились. Тут что-то личное, — она делает строгое лицо, прикладывая палец к губам, как на старом советском плакате “Не болтай!”, — не хочешь — не говори...
Некоторое время они стоят молча, щурясь от отражающихся от снежной поверхности лучей зимнего солнца.
— Он убил моих родителей.
— Что? Как? Не может быть! — с неприкрытой заинтересованностью верещит девушка, пытаясь прикинуть и сопоставить в уме даты.
— Ну, то есть в детстве я думал, что они просто разбились в автокатастрофе, но какое-то сомнение всегда прибывало во мне. Своим детским умом я ещё не мог сложить два и два, но с возрастом эта мысль развилась в настоящую навязчивую идею, и вот, когда я повзрослел и уже мог себе кое-что позволить, я занялся расследованием, нанял людей здесь, накопал необходимую информацию и получил ответ.
— Но, как такое возможно? Генерал же тогда совсем молодым был...
— Был, да; перестройка, кооперативы, затем — эпоха свободного рынка. Мои родители занялись коммерцией, а будущий генерал — рэкетом. Тогда всё общество делилось на коммерсантов, бандюг и всех остальных — тех, кто остался за бортом новой жизни. После сбыта крупной партии товара из Польши, тогда это барахло очень популярно было, мои родители отказались платить, ну и... В общем, авария была неслучайной, я точно это знаю.
— Постой, мне очень жаль, конечно, и всё такое, но в голове не укладывается — из бандюги в генералы...
— Ничего странного: когда он понял, что силовиком заработает больше, чем бандюгой, подался на службу, и он не один такой был, поверь.
— Но... то есть он знает, кто ты такой? Ну хотя бы по фамилии? Не может же он не знать?
— Естественно, он знает, в спецслужбах всё-таки не идиоты работают.
— Он знает и... думаешь, он тебя боится?
— Конечно боится, в спецслужбах всё-таки не идиоты работают — извини, повторяюсь. Поэтому на нас до сих пор ещё никто по-крупному не наехал. Он ждёт момента, не хочет рисковать по мелочи. И я тоже жду. Момента. Кстати, — Лоренц будто внезапно вспомнил что-то очень важное, — с тобой некрасиво получилось. Мы тебя подставили, честно, я не думал, что он настолько отмороженный и пойдёт на такое. Наверное, сыграл личный фактор, связь с ММК тут ни при чём. До конца дней своих буду стараться загладить свою вину. Пойдём в машину, холодно.
Уже в машине Флаке возвращается к исповеди:
— Заглажу свою вину. Вон, для начала Машку тебе подослал в личное услужение, — он нервно хохотнул.
— Кстати, о Машке. Почему именно она?
— А что, плохая? Хватка деловая, стряпуха из неё классная, верна мне в конце концов. Сейчас ещё за квартиру судится — нанял ей адвоката: нечестно, когда сироты остаются без жилья.
— Так ей же государственное полагается?
— Полагается тем, у кого нет собственного, а Машка попала в приют при живых родителях и вплоть до совершеннолетия была прописана в квартире матери. Да только мать пила и совсем с катушек слетела — и переписала квартиру на своего последнего сожителя незадолго до смерти. Теперь судимся, чтобы признать недействительность сделки и вернуть Машке права на недвижимость. Ну а пока пускай поработает на общее дело: она обещала подогнать своих однокурсников из кулинарного поработать в новогоднюю ночь у нас — хоть одним головняком меньше. Кстати, сегодня они к тебе должны прийти — возьми планы и сметы и распредели: кого на кухню, кого в бар, а кого официантами в зал.
— Где, чёрт возьми, Машка? — Диана негодует уже на своём рабочем месте, обращаясь к находящемуся в своём кабинете и вряд ли слышащему её Тиллю. — Она должна была привести каких-то своих ребят из колледжа — мы же ищем барменов и официантов на новый год, и она обещала сегодня!
— Да здесь я, не ори, — Машка вползает в приёмную, сияя на всё помещение свежим фингалом. — Ребят завтра приведу. Сегодня... Не получилось.
— Что с тобой? — из кабинета Линдеманна появляется Ландерс, и при виде разукрашенной Машкиной физиономии, его обычно лучезарное лицо мрачнеет, а после и вовсе начинает отдавать злобой.
— Да ничего, не беспокойтесь. Где мой радиотелефон? Столько дел на сегодня, — Маша изо всех сил старается не светить фингалом перед людьми, пятится, отворачивается, неуклюже пытаясь отыскать в завалах на Дианином рабочем столе свой бессменный рабочий инструмент.
— Нет, ты ответишь мне, — Ландерс с резкостью, которой никто из присутствующих от него не ожидал, хватает её за плечо и разворачивает лицом к себе. — Кто тебя? Твой парень?
— Да нет, — мямлит та, тупо таращась в пол, — нет у меня никакого парня. Сегодня после занятий меня ждали за колледжем...
— Продолжай, — не выпуская её плеча, настаивает Ландерс.
— Да ничего, побили немного, я их не знаю.
— Так не бывает. Если ждали именно тебя, то должна быть причина, — вклинивается в беседу Диана, аккуратно протискиваясь между Машкой и Ландерсом, заставляя того отпустить девчёнку, которой, очевидно, уже совсем не по себе. — Они что-нибудь сказали?
— Ну да, — после паузы отвечает смуглянка, — сказали, это за то, что с немчурой связалась. За то, что я предательница.
— Это Кречетов! — Диана переходит на крик.
— Не факт, — одёргивает её Пауль, — в вашем городе сейчас такая истерия творится, что это могут быть просто местные радикалы, подогретые Kречетовской пропагандой. Гопники, короче говоря.
— В любом случае, — Диана берёт в руки мобильник, — я попрошу Олли, чтобы поручил Ренату разобраться.
— Правильно, — поддерживает её Ландерс. — А ты, — он обращается уже к Машке, — просто знай, что за тебя есть, кому постоять.
— Не знаю, что у вас тут происходит, но я с хорошими новостями, — возникший на пороге Круспе разряжает обстановку.
— Ну валяй, пиарщик, — откликается Ландерс, — редкий случай, когда ты вовремя.
— Две тысячи человек у нас есть, вход по именным приглашениям, всё на мази. Мероприятие Кречетова на площади соберёт, несомненно, больше, но контингент не тот... Все пассионарии города будут у нас!
— Пассионарии, слова-то ты какие знаешь, Круспе, скоро совсем окультуришься. Ну молодец, нечего сказать. Ещё что-то?
— Да, кое-что. Инструменты подъехали.
До сего момента сердитая мордаха Ландерса расплывается в той самой улыбке, которую, кажется, он и сам не в силах контролировать.
— Так, я пошла всех обзванивать. Через час — в тринадцатом ангаре, — в миг выйдя из прострации командует Машка.
— А тебя кто-то нашим менеджером уже назначил, а, мелкая? — подначивает Машу Рихард, не обращающий, кажется, никакого внимания на её разукрашенную физиономию.