Мозг достиг точки кипения, и Шнайдер решил, что с него хватит. Ему так захотелось на волю — туда, где нет границ, ни реальных, ни выдуманных, где нет никого. Туда, где не будет ничего, кроме бесконечного полёта. Он горько ухмыльнулся сам себе: и куда он полетит? Откроет окно и сиганёт с первого этажа прямо на заметённую по краям пешеходной линии полуметровыми сугробами Ленинскую? Он жалок даже в этом. Ну, если полёты наяву ему не светят, остаются только полёты во сне. Подорвавшись с насиженного места, он кинулся в спальню и впопыхах, будто гонятся за ним, принялся вытряхивать на кровать содержимое прикроватной тумбочки. Пузырёк со снотворным — как кстати. Он привёз его с собой ещё из Германии — даже странно, что до сих пор его у него никто не отобрал. А ведь Флаке имеет привычку время от времени копаться в его вещах! Впрочем, пузырёк этот даже не распечатан — с тех пор, как он здесь, спится ему, в целом, хорошо. Если быть до конца честным, то Шнайдер готов признаться, что о существовании пилюль он и сам вспомнил лишь сейчас — раньше как-то не до того ему было. Раньше он был исцелён, а сейчас — поломан. Сон — лучшее лекарство! Шнай возвращается в гостиную и достаёт из шкафчика початую бутылку коньяка. К ней он сегодня ещё не притрагивался — самое время сделать это сейчас. На секунду замерев перед зеркалом, он раздражённо чертыхнулся — что с ним стало? Он как будто постарел лет на десять, осунулся, поплохел. Нет, так дело не пойдёт.
Вернувшись в спальню, он сбрасывает домашние брюки и безликую футболку и раскладывает на кровати перед собой несколько нарядов на выбор. Для такого безрадостного повода подойдёт классическое узкое платье до колен совсем неклассического сиреневого цвета. Сиреневого, как зимние сумерки, что вот-вот накроют собою город. Волосы он распускает и более их не трогает — пусть лежат, как есть, только лаком с блёстками стоит немного пшикнуть для виду. А вот макияж... Зима на исходе, и следовало бы отдать ей последние почести. Разложив перед собой палетку, на крышке которой красуется слово “Moonlight”, он делает своё естественно бледное лицо неестественно бледным. Как грим Пьеро — как раз в тему. Тени на веках и румяна на скулах — мерцающих, мертвецки холодных оттенков. Теперь его лицо сияет перламутром, будто присыпанное звёздной пылью. Даже тушь он наносит какую-то голубоватую — пушистым инеем обволакивает она его ресницы, будто сама Снежная Королева коснулась поцелуями его глаз. И откуда только такая несуразица в его чемоданчике? Неважно откуда — важно, что однажды ружьё, висящее на стене, всё-таки выстреливает. Белые колготки — вот и их черёд настал. А он всё думал: куда бы ему их применить? Для сегодняшнего представления — в самый раз! По поводу туфель новорожденная Снежная Фрау решает не заморачиваться — в коридоре стоят новенькие угги, купленные “на всякий случай”: настоящие, австралийские, нежно-бежевого цвета, тёплые и мягкие. Идеально. Но чем же прикрыть голые плечи? Не решаясь рушить созданный образ какой-нибудь пошлой курткой, Шнайдер достаёт из гардероба белую пуховую шаль. С любовью из Оренбурга. На самом деле, он купил её ещё во время их со Стасом первой поездки в Москву, в отделе сувениров. Просто так купил, в глубине души надеясь когда-нибудь подарить её сестре. Сестру он не видел уже около года... Да и тепло там — не нужна ей никакая сувенирная шаль. Ему самому она сейчас куда нужнее.
Лишь бы никто не помешал, лишь бы никто ничего не испортил. Обувшись в угги, Шнайдер подкрадывается к двери и, стараясь не дышать, заглядывает в глазок. Ему почти физически кажется, что с той стороны кто-то есть, что за ним следят. Но на лестничной клетке никого. Да и в целом в подъезде тихо как-то. При нынешнем переполохе они все должны носиться туда-сюда, со всей дури хлопая дверьми и топая по порожкам, как стадо мустангов. Любопытство берёт верх. Приоткрыв дверь, Шнай выглядывает в подъезд. Тишина. Это уже интересно. На цыпочках он крадётся вверх — вплоть до третьего этажа, поочерёдно прислоняется ухом к каждой из четырёх дверей и не улавливает ни единого признака жизни за ними. Неужели они все ушли? Просто так — взяли и свалили, оставив его одного? Неужели до него и вправду никому нет дела? До этого момента он всё же надеялся, что это не так. Но они его оставили... И правильно сделали. Если он им не нужен, то они ему — и подавно. Для верности окликнув владельца подъездных угодий по имени и не получив в ответ ничего, кроме эха собственного голоса, отражённого от голых кирпичных стен, он бежит вниз, хватает связку ключей, пилюли и коньяк и стремится обратно — план возникает сам собой. Проникнув в квартиру бабушки Тилля, он на всякий случай осматривается — так и есть: пусто. Здесь везде понатыканы камеры — он сам же и руководил их установкой, но пару месяцев назад Тилль их отключил, посчитав, что в доме, полном мужиков, опасность им уже не грозит, а вот следить за передвижениями жильцов, как правило — полуголых, в какой-то мере даже неэтично. Да и бесполезно. Браво, Тилль, ты не оставляешь Фрау выбора. В комнате Линдеманна и Флаке бардак редкостный — эти двое живут, как в хлеву, и их, похоже, всё устраивает. Главное — лестница на месте, люк открывается; одним словом, путь к свободе открыт!
Захлопнув за собой крышку люка, Фрау выпрямляется в полный рост и широко улыбается. Даже странно, что она раньше не догадалась вылезать на крышу через чердак — здесь же, оказывается, так прекрасно! Здесь гуляют ветра, разнося по округе колючие снежинки. Здесь дышится свежестью. Сиреневые сумерки играют с платьем, будто оно — их часть. Чудесный вид на крыши старинного городского центра открывается на все четыре стороны. Никаких новостроек, никаких стеклянных высоток — ничто не омрачает обзора. Ничто не омрачает внезапно встрепенувшегося настроения. Края крыши огорожены низенькими перилами. Осторожно подкравшись к границе, Фрау тыкает в перило носком, и то заходится в вибрациях. На честном слове держится. Фрау долго гуляет по крыше, обходя ту по периметру в паре шагов от обрыва. Вдруг до неё доходит, что снизу, с улицы, или же из окон окрестных домов её могут увидеть — только этого сейчас не хватало! Испугавшись собственных мыслей, она усаживается прямо на заледенелую поверхность, подобрав под себя ноги, и раскладывает до этого удерживаемый в руках скарб перед собой: таблетки и коньяк. Пикник на свежем воздухе. Первая пилюля отправляется в глотку, гонимая крупной порцией терпкого пойла — поперхнувшись, Фрау изо всех сил сдерживается, чтобы не раскашляться: не хватало ещё платье заляпать! Наконец, достигнув желудка, жидкость растекается по телу расслабляющим теплом, согревая конечности, согревая душу даже. Кажется, будто и в голове стало яснее. Чего только не покажется!
С таблетками она не частит, всё больше налегая на спиртное, хлебая из горлá, и каждым глотком мысленно поминая тех, с кем прощается. Всех тех, кого прощает. Их немного, но они есть. Стаса она оставляет напоследок. Одинокая слезинка бежит по холодной щеке, исчезая в жёсткой складке у верхней губы. Бледно-розовая помада почти вся осталась на горлышке бутылки, и, готовая к решающему глотку, Фрау тянется к горлышку почти вслепую — удерживать отяжелевшие веки открытыми уже невозможно. Итогового глоткá не следует — рука безвольно падает вниз, унося за собою бутылку. Остатки бурой жидкости растекаются по крыше, замерзая почти мгновенно. Над городом ночь, тёмная и звёздная, как бездна перед глазами. Отдавшись своей бездне, Шнайдер покидает чертоги реальности.
Возвращаться домой страсть как не хочется. Скорее всего, там кто-то есть: с тех пор, как Стас вернулся и очутился в кошмаре, в его квартире постоянно кто-то дежурит. Уже почти двое суток. Он всем рад, но только не подоплёке всего происходящего. Они что, и вправду думают, что он глупостей натворит? Зря: горячиться — не в его характере. Когда судьба бьёт по голове, его сознание откликается апатией. Как и сейчас, например — ничего уже не хочется. Почти подъехав уже к улице Космонавтов, Стас разворачивается и держит путь в противоположном направлении. Рано или поздно они догадаются его там искать, но пусть хотя бы сегодня он получит свои несчастные несколько часов тишины и пустоты.
На даче он не был уже давно, и если дорога к воротам ещё более или менее проходима, то вот от ворот до дома пробираться приходится с боем. Прорвавшись сквозь сугробы высотою по пояс до сарая, Стас очищает дверь — петли совсем заледенели, и местами лёд приходится сбивать ключами. Наконец, оказавшись внутри, он хватается за первую попавшуюся лопату и принимается за работу. Куртку пришлось снять — в ней тесно, да и жарко. Махать инструментом — дело энергозатратное, даже в феврале. На то, чтобы расчистить подход к дому, уходит около часа. За это время Стас весь взмок и, порядком отвлечённый, задумал затопить баню. Но потом окинул одинокое строение в паре десятков метров от дома, прикинул, сколько ему ещё придётся чистить снег, чтобы добраться и до него, и оставил свою затею. В доме есть душ — им и обойдётся.