— Смотри, какие-то нитки. На пряжу похоже. Ну типа как на женских шарфах...
— На женских шарфах, говоришь, — Тилль непритворно взволнован.
Аккуратно посторонив друга, он сам лезет под потолок.
— В этом доме есть только один любитель женских шарфов, Флаке. Зови всех!
Стас проспал бы до обеда, если бы не настойчивый стук в дверь. На часах почти десять. Неплохо он поспал! Пить хочется, но в голове не шумит даже — всё-таки, мама знала толк в пойловарении. Жаль, рецептика не оставила. Жаль, он сам не догадался поинтересоваться, когда ещё можно было. Когда у них ещё было время. Еле разлепив глаза, Стас плетётся в прихожую и вглядывается в стеклянное окошко справа от входной двери — за дверью стоит Наташка. Ну уж нет, спасибо. Наверняка, Серёга ей всё рассказал, а она — девчёнка хорошая, хочет сгладить углы и всё такое. Только вот давайте без ваших утешений! Oбойдётся. Развернувшись, он направляется обратно в комнату, намереваясь продолжить спать. Наташка не унимается. Она барабанит по двери снова и снова. Да чтоб тебя!
— Да, Наташ, — Стас вынужден снова вернуться в прихожую; голос хрипит, сразу слышно, что он спросонья, да ещё и с бодуна.
— Стас, привет, мы еле тебя нашли! Зачем телефон-то выключил? Дома у тебя — никого, выходной сегодня, вот мы и решили — а вдруг ты на даче?
Ой, нет, ребята, вы совсем не кстати.
— Да, я здесь и гостей не ждал, извини.
— Ты один? Мы вот детей бабушке оставили, отпросились на весь день! По дороге прикупили кое-что: мясо, пиво и сигарет побольше — всё, как ты любишь!
Это какой-то сюр.
— Ладно, заваливайте. Но у меня не прибрано, — это он приврал: в доме и прибирать-то нечего, ещё намусорить не успел. При слове “мясо” в животе неприятно заурчало, а от слова “пиво” в горле стало как-то особенно сухо.
— Хорошо, сейчас Серёгу позову — он в машине!
Через минуту оба уже в доме. С мясом, пивом и сигаретами. За это время Стас успел лишь умыться убрать одеяло.
Наташка источает нервозную весёлость — почему-то тяжёлые пакеты из ближайшего к дачному посёлку супермаркета в дом затаскивает именно она. Серёга же плетётся следом, тушуясь, как будто прячась за её спиной.
— Тащи мангал во двор — сегодня солнце, — командует девушка и куда-то исчезает. Скорее всего, она специально запланировала вернуться к машине за очередным пакетом, чтобы оставить парней одних.
— Стасян, это... Наташка мне всё объяснила, ты пойми. В общем, извини, что обидел.
— А ты и не обижал, не извиняйся. Помоги лучше мангал найти — он где-то в сарае.
Уже наевшись ароматного шашлыка и прикончив не по одной бутылке пива, они весело болтают обо всём на свете, в основном — о былых временах, о школе, о друзьях. Неудобной темы никто не касается, но захмелевший Серёга прорывает блокаду лицемерного молчания первым:
— Стасян, это даже к лучшему. Я-то раньше к тебе жену нет-нет да и ревновал, ты же в школе за ней бегал, да и она всегда тебе... симпатизировала. А теперь я спокоен.
— Ну дебил... — прерывает его жена, и смеются уже трое. — Стас, а где сейчас твой... парень? Ты нас познакомишь?
— Вряд ли, Наташ. Мы расстались.
— Как? Почему?
Такая незамутнённость даже раздражает, хотя может быть, девушка и не посвящена во все тонкости грязной политической игры, благодаря которой тайное и стало явным.
— Сама как думаешь? У мужа своего спроси, он-то в курсе. Вляпался я, одним словом.
— Да забей, Стасян, не было там ничего, — как бы между прочим вставляет Серёга.
— Где — там?
— На видео. Они помацались три секунды, затем отлипли друг от друга, затем поехали, потом авария и всё. Так что ты не горячись. Тут в деталях разбираться надо, — вещает Сергей тоном знатока душ человеческих: ни дать, ни взять — бабка на завалинке.
Стас решает промолчать. Ничего не было — это хорошая новость. Значит, он оказался прав, и Кречетов блефовал. Тилль обрадуется. Но вот с деталями сам для себя он уже разобрался. Он бы даже простил Шнаю спонтанную измену — может быть, когда-нибудь — но продуманного намерения он простить не сможет. Руки чешутся включить мобильник, набрать самый знакомый на свете номер и высказать абоненту всё, что о нём думает.
Извинившись перед друзьями, Стас уединяется в доме, отыскивает безжизненный аппарат и жмёт на красную кнопку включения. Едва сеть улавливается, аппарат начинает буквально сотрясаться в руках от многочисленных сообщений о пропущенных звонках и непрочитанных смс. Кто тут только не отметился — за ночь, кажется, с ним попытались связаться все. Кроме него. Пробежавшись глазами по списку номеров из истории и так и не обнаружив среди них номер Шнайдера, Стас в сердцах вновь отключает телефон.
Ему даже не интересно, зачем они все ему пишут, зачем названивают. Всё это выглядит насмешкой. Вернувшись во двор, к тёплому спонтанному застолью, он тянется за очередной бутылкой — он уже решил, что остаток дня проведёт здесь, на даче. Со своими друзьями.
====== 31. Болезни и ранения (Выбор и выборы) ======
— Он дышит?
— Сложно сказать. У него лёд на губах... И на ладонях.
— А он... сгибается?
— Ты про трупное окоченение? — расталкивая столпившихся у кромки крыши коллег, Тилль опускается перед телом на одно колено, легко подхватывает его под лопатки одной рукой, а другой — под коленными сгибами, и, поднявшись на ноги, перекидывает туловище себе через плечо. Шнайдер, как банально бы это ни звучало, тряпичной куклой обмякает, согнутый пополам, его конечности безвольно болтаются, волосы прыгают тугими пружинками, а полураспущенная подранная шаль падает вниз, и, подхваченная ветром, улетает прочь с Ленинской.
— Куда его? К нему в комнату?
— Ещё чего, я на первый этаж эту тушку не потащу, — наконец преодолев такие неудобные для лазанья с поклажей ступени, Тилль бросает тело Шнайдера на свою кровать — ближайшую к люку — отчего та с лязгом содрогается, и машинальным жестом “отряхивает” руки. — На окоченелого не похож. Звоните в...
Он не договаривает — продолжение фразы и так всем понятно, но в скорую звонить нельзя. Те моментально сообщат ментам, а второе за несколько суток попадание Шнайдера в криминальные хроники уже никому не покажется простым совпадением.
— Он... жив? — Пауль аккуратно опускается на край кровати и несмело, почти стесняясь, касается руки Шная кончиками пальцев. — Он холодный... Холодный, чёрт возьми, он везде холодный! — отбросив несмелость, Ландерс ощупывает все места на теле друга, которые остались нескрытыми за одеждой, то есть, почти всё: руки, плечи, ноги, лицо... Кожа под его прикосновениями отдаёт нездоровой бледностью, даже синевой, и она невероятно холодна. Особенно на ладонях и лице. Особенно — на кончиках пальцев и кончике носа. И на ушах.
Ландерс ещё долго исследовал бы тело друга, если бы не Круспе, бесцеремонно оттолкнувший товарища и, заняв его место на краю кровати, принявшийся хлестать Шнайдера по щекам. Голова безвольно мечется по покрывалу, и больше никакого эффекта на неподвижное тело манипуляции Круспе не производят.
— Что же вы делаете... — Флаке почти шепчет. Он снял очки, чтобы протереть запотевшие от перепада температуры стёкла краешком торчащей из-под покрывала простыни. Его лицо необыкновенно серьёзно и сосредоточенно. На нём не читается ни растерянности, ни испуга — лишь озабоченность происходящим.
Разобравшись с очками и водрузив их обратно на нос, он лезет в комод и достаёт оттуда совсем уж необычные вещи. Кто бы мог подумать, что в этом доме вообще такие найдутся! Из старой деревянной коробки появляются громоздкий механический тонометр старинного образца и ещё бóльшая редкость — ртутный градусник в картонном футляре.
— От бабули осталось, я решил сохранить... на всякий случай, — будто бы извиняясь, объясняет Тилль.
Линдеманн опускается на колени перед кроватью и прикладывается ухом сперва к груди, затем к губам Шнайдера, затем щупает его запястье и шею.