— Блин, я ничего в этом не понимаю! Давай уже ты, — он уступает место Лоренцу, который немного неумело, но всё же весьма уверенно суёт Шнайдеру градусник подмышку и застёгивает на его плече рукав тонометра. В абсолютной тишине проходит около минуты: на Лоренца все смотрят, как на доктора в ожидании вердикта.
— Для покойника у нашего больного слишком живые показатели, — он наглядно демонстрирует окружающим столбик термометра, замерший на отметке около тридцати пяти с половиной градусов, и стрелки тонометра, показывающие около восьмидесяти в верхнем пределе и чуть ниже пятидесяти — в нижнем. — То есть, он как бы не труп. Пока. Но выводы делать рано.
Вновь подобравшись к телу, Ландерс склоняется над бледными, почти белыми губами и, уже привычным действием, обнюхивает их.
— Коньяк. А что там ещё было? На крыше?
— Это, — Круспе тычет пальцем в сложенную в углу стеклотару, — я собрал, что нашёл.
Флаке без интереса оглядывает пустую коньячную бутылку, а вот полупустой пузырёк с пилюлями — с интересом.
— Это ж надо было полгода его прятать, чтобы дождаться момента и... — По лицам товарищей заметно, что те не совсем его понимают. — Пилюли ещё из Германии, я помню эту дрянь: одно время он их доставал через каких-то барыг из-под полы. Здесь таких нет. Значит, он не просто притащил их с собой, но и прятал где-то у себя целые месяцы. И зачем?
Его вопрос остаётся без ответа.
— Ему бы желудок промыть, но пока он совсем без сознания, я не стану рисковать.
— Так что же делать? — Ландерса не узнать: от былого раздражения не осталось и следа, он непритворно переживает за друга и, время от времени, следуя недолеченному детскому неврозу, тянет руки к губам и легонько покусывает большой палец.
— Давайте ждать, — со вздохом констатирует Тилль.
— А если... — не унимается Пауль.
— А если, то это не наша вина. Надеюсь, с этим все согласны, все? — Тилль обводит комнату усталым взглядом. Ему никто не отвечает. — Вот и хорошо. А пока позвоните кто-нибудь Стасу и Диане с Риделем, и давайте думать, что делать дальше. Дальше, при любом исходе. При любом.
— Ни слова о Шнайдере, ладно? Сконцентрируйся на своём. Ладно? Ладно?
Ридель пытается успокоить свою девушку: новость о попытке самоубийства Шная, пока неизвестно — удачной или нет, выбила её из колеи. А невозможность дозвониться до Стаса добила окончательно. Начиная со следующей недели её деятельность в роли представителя кандидата выходит на официальную орбиту: каждый день, включая следующие выходные, уже расписан если не по минутам, то по часам. Она таращится в электронную таблицу на своём планшете, пытаясь собрать мысли в кучу. Всё тщетно. Даже маячащий где-то на горизонте её сознания генерал сейчас не в силах перетянуть одеяло на себя. Ридель не может допустить её провала: собственно, не допускать до неё всяких бед — и есть его работа.
— Давай посмотрим, что там у тебя в понедельник? Так, с утра встреча с какими-то бабками... Так и написано. Что это ещё такое?
— Митинг против беспредела управляющих компаний в Северном районе. Я для себя это так записала... Проще запомнить.
— Хорошо. День пока свободен, а вечером — дебаты на Первом Областном в семь часов? Вау. Ты готова? Кто же там будет со стороны противников?
Всё-таки, в выборах губернатора участвуют не двое кандидатов, а целых семь, другое дело, что пять из них являются подставными клоунами самого Кречетова.
— Знакомых фамилий нет. Но я всё равно боюсь. Я же там буду единственной женщиной...
— Ну и хорошо, будет чем поспекулировать. Давай пробежимся по матчасти. Надеюсь, ты хорошо помнишь цифры? Расходные статьи бюджета, долги по зарплатам и прочее...
— Олли, а что, если Шнайдер не проснётся? Что тогда? Ну, скажи мне?
Молчаливый Ридель делает вид, что слишком поглощён изучением таблицы мероприятий, чтобы отвечать.
Кристоф бежит из школы домой. Сегодня ему исполняется двенадцать лет, и вечером к нему придут его друзья. За окном май — тепло, но собираются тучи. Несмотря на возможность дождя, родители решают не отступать от плана и готовят площадку перед домом к барбекю-вечеринке. Сестра помогает матери с тортом — тот уже готов, осталось лишь украсить его первой свежей земляникой. Отец тащит во двор сосиски и маринованное мясо. Один Кристоф ничем не занят — он просто не может ни на чём сосредоточиться. Вот уже несколько недель как в его жизни что-то поменялось. Всё как прежде, казалось бы, но внутри него что-то перевернулось будто. Он даже помнит момент, когда это произошло: в семь тридцать утра Пауль, как обычно, как каждый будний день, зашёл за ним по дороге в школу, а Кристоф, как обычно, дожёвывая бутерброд на ходу, открыл ему дверь, бросил свой обычный приветственный взгляд через порог и... И не почувствовал своих ног. Его будто под дых ударили — он даже закашлялся, вполне ощутимо подавившись последним куском бутерброда. Его будто по голове огрели — перед глазами заплясали звёздочки, в ушах заплескались волны. И да — его колени, словно подкошенные, задрожали, и мальчику пришлось обеими руками ухватиться за дверной косяк, чтобы не рухнуть. Это было похоже на эффект взрывной волны, про который им рассказывали на уроках гражданской обороны. Его ударило. Он открыл дверь другу, и его сразило взрывной волной. Он тогда не понял, что это было, он даже убедил сам себя, что ему это всё лишь померещилось, приснилось. Но одно он знал точно: с тех пор он больше не может просто смотреть на Пауля — на того самого Пауля, мелкого щегла с шилом в жопе, с которым они тусуются с первого класса, на весёлого глупенького Пауля, у которого вечно проблемы с оценками, но никогда никаких проблем с настроением. Они сидят за одной партой, и каждую минуту, что Кристоф проводит рядом с ним, он облучается. Наверное, скоро от радиации у него должны волосы повыпадать. Или это другая радиация? Та, что заставляет чувствовать щекотку под рёбрами? Теперь Кристоф каждый день встаёт с одной лишь мыслью — увидеть Пауля. Он и боится этого, и жаждет, как ничего другого. Он заболевает, он больше не здоров, и он почему-то точно уверен, что бацилла, его сразившая — и есть Пауль. Но он не хочет лечиться, он хочет болеть дальше, даже если это смертельно. Слишком сладкое это чувство — ощущение щекотки под рёбрами. Кристоф сидит на крыльце и не сводит взгляда с калитки. На часах уже четыре, где же все? Друзья появляются вовремя — все пятеро, включая новенького в их компании, этого стрёмного очкастого заучку Лоренца, которого Тилль почему-то прозвал Пушинкой. Они заваливают во двор со своими подарками. Кристоф рад друзьям, рад картонным коробкам, перевязанным ленточками. Его никто не учил, но он знает, что болезнь нужно скрывать. И он умеет. Он обнимает каждого из друзей, благодаря за поздравления и вообще — за всё на свете. Лaндерса он обнимает последним — ничуть не теснее, чем остальных, и не говорит ему ничего особенного. Лишь незаметно утыкается носом ему в шею, за ухом, и делает глубокий бесшумный вдох. Он целый день ждал, чтобы сделать глоток Пауля. Он чувствует, как щекотка распространяется уже по всему его организму, его вены вдруг вместо крови наполняются пухом, мягкими пёрышками, трепещущими под кожей при каждом вдохе. От этой щекотки он чуть не теряет сознание. Теперь можно распаковывать подарки, жарить сосиски, потом — играть в приставку. Ребята сегодня останутся у него ночевать. И Пауль останется. Первая порция сосисок отправляется на тарелки, лимонад разливается по картонным стаканчикам, сестра раскладывает ребятам салат и картошку. Первые капли дождя отдаются от мангала громким шипением. Грядёт майская гроза. Родители загоняют детей на веранду — под крышу. Но когда тебе двенадцать, промокнуть от дождя — это последнее, чего ты боишься в жизни. Кристофу сегодня двенадцать, ему щекотно и он счастлив.
Кристофу пятнадцать, и он с родителями и сестрой только что вернулся с субботней проповеди. С недавних пор из его жизни начали пропадать привычные вещи, и в ней стали появляться непривычные. Родители объясняют это просто — он уже достаточно взрослый, чтобы самому понимать, что к чему. А если ты взрослый — то тебе больше нельзя играть в приставку. Приходится играть в неё у друзей, а родителям врать, что вместе делали уроки. Вообще, лжи становится всё больше. Больше запретов — больше лжи. Например, ему никогда не хотелось курить, но сейчас он каждый день перед уроками заходит за гаражи по дороге в школу и выкуривает притащенную Паулем сигарету. Ему не нравится курить, но ему нравится думать, что он делает запретное. А ещё ему нравится думать, что о его секрете никто никогда не узнает. Будто бы он — тайный агент, а его семья — вражеские спецслужбы. Так проще играть в эту жизнь. “Ты всё понял из сегодняшней проповеди?”, — спрашивает его мать по возвращению с мероприятия. Пастор сегодня рассказывал о том, почему никто не попадёт в рай, кроме них, кроме праведников. Казалось бы, всё понятно, но... “Мам, а геи тоже в рай не попадут?”. Отвечать ему берётся отец: “Геи? Где ты вообще слов таких набрался? Отвечай! К тебе в школе что, приставал кто-то?”. Он хватает сына за грудки, и на лице мужчины моментально отображается неподдельный испуг, перемешанный с яростью. “Нет, просто...”. Чёрт, он даже не может сказать “по телеку видел” — в их доме нет телевизора, и смотреть его где-то ещё ему настрого запрещено. “Что — просто?”, — отец не отступает. “Пауль рассказал. Он по телеку видел”. “Вот видишь, до чего доводит телевидение — уже и детей растлевает! Не общался бы ты лучше с этим Паулем — хорошему он тебя не научит. И чтобы слов этих, вроде того, что ты сказал, я больше от тебя не слышал, понял? Понял?”. Крик отца ещё долго стоял у него в ушах, и единственное, что Кристоф тогда понял, это то, что родителей нельзя ни о чём спрашивать. Нужно как-то научиться искать информацию самому, в обход их запретов. А иначе он станет, как они, и непременно попадёт в рай. Кристоф с детства так много слышал про рай, что уже совершенно туда не хочет.