Убедившись, что парень всё-таки благополучно оказался внутри здания, а не рухнул на мостовую, Шнайдер наконец захлопывает окно и по стеночке сползает на чердачный пол. Он отчего-то зажимает рот ладонью, хотя плакать или кричать совсем не хочется. Он словно боится, что сердце, которое уже давно вибрирует крупной дрожью в самом горле, вот-вот выпрыгнет наружу. Ему частенько доводилось испытывать страх, особенно по молодости. Он боялся родителей, учителей, пастора, сутенёров и любовников, любящих распускать руки почём зря. Старшеклассников и хулиганов только он никогда не боялся — хотя бы от части естественных детских страхов в своё время его уберегло знакомство с Тиллем. Он боялся за себя, когда оказывался в западне, когда был потерян, когда не видел выхода. Но страх, поглотивший его сейчас — это страх совершенно иного порядка. Это ужас, по сравнению с которым все остальные ужасы меркнут на ужасном небосклоне. Впервые за свои сорок он ощутил страх за другого человека. Не другого, а за другого, не за себя, а за другого. Это так ново и это шокирует. Стоит ему зажмуриться, как силуэт крадущегося по карнизу на уровне третьего этажа парня вновь встаёт перед глазами. Ему в спину дует ледяной ветер, его суставы замёрзли настолько, что утеряли гибкость, и Шнайдер смотрит ему вслед, задаваясь лишь одним вопросом: зачем? Зачем он готов оступиться, упасть и разбиться? Зачем он не боится оставить этот мир без себя? Глупость или желание привлечь к себе внимание таким вот дурацким, детским способом? Шнайдер отчётливо понимает, что оправдания подобному безрассудству быть не может. Тем больнее это осознание: сколько раз он поступал также, не задумываясь о тех, кто рядом? Сердце немного унялось, но Шнайдер всё ещё дышит тем страхом, что заставил его опуститься на грязный пол и зажимать рот рукой. Каким же идиотом он был! И почему он понял это только сейчас, когда без пяти минут было поздно? Но всё обошлось. А обошлось — значит, ещё не поздно.
Шнайдер бредёт к себе. Для этого ему всё-таки приходится преодолеть гостиную Тиллевой квартиры. Комната полна людей, и несомненно, грандиозное собрание занято обсуждением чего-то важного. Пока Шнайдер молча делал свои несколько шагов через помещение, он чувствовал заинтересованные взгляды в спину, но ни обернулся, ни словом не обмолвился.
Уже заперевшись у себя, уже закутавшись в одеяло, он услышал стук в дверь.
— Эй, с тобой всё в порядке? — надо же, Пауль всё ещё беспокоится. Он святой.
— Да, Ландерс, я сплю.
— Ну ладно, пока.
Звук удаляющихся вверх по лестнице шагов умолк окончательно и, почувствовав себя в абсолютной безопасности, Шнайдер набирает сообщение: “Я всё понял. Можешь не отвечать — я знаю, что ты в порядке. И я всё понял”. Ответа он не ждёт и вскоре отправляется в царство сна, с тяжёлыми мыслями, но лёгким сердцем, и впервые за последние дни ему не страшно засыпать.
На следующий день, подойдя к своему кабинету ровно к девяти, Стас с двойственным чувством обнаруживает тот закрытым. Либо идиотский цирк с услужливым Шнаем перенесли на какую-то другую точку — мало ли, где ещё фикусы надо протереть, либо что-то случилось. Но вечернее сообщение вселяет надежду на то, что хотя бы на этот раз всё обойдётся, а может быть даже наладится. Предчувствие его не обмануло: не успел он расположиться за рабочим столом и загрузить компьютер, как в дверь постучали. Не в дверь, конечно, а в дверной косяк — ведь дверь по привычке он оставил распахнутой настежь. Подняв глаза, он увидел улыбку. В дверном проёме стоит Фрау Шнайдер при полном параде: в бледно-голубом костюме излюбленного фасона — узкая юбка до колен и укороченный приталенный жакет, из-под глубокого V-образного выреза которого выглядывает лёгкая белая блузка с гофрированным воротником-стойкой. Воротник выполнен с закосом под моду викторианского периода, лицо Фрау сегодня по-особенному, даже чрезмерно выбелено, а локоны разделены косым пробором и уложены с помощью заколок и лака. Всё вместе это придаёт образу некой кукольности, будто Фрау только что сошла с витрины магазина коллекционных фарфоровых манекенов. Образ дополняют белые колготки (полюбила она их, нечего сказать) и серебристые ботильоны всё того же нео-викторианского фасона. Ботильоны столь же неуместны, сколь и чисты. На исходе зимы город купается в грязи, а Фрау Шнайдер словно только что извлекла их из магазинной коробки, надела и пошла. Возникает ощущение волшебства — обманчивое ощущение, будто бы к этому человеку грязь не липнет.
— Станислав Константинович, доброе утро. Какие будут поручения на сегодня?
Потерявший дар речи Стас не сразу находит в себе силы оторвать взгляд от великолепного зрелища. Сегодня она, как в первую ночь их знакомства — загадочная до ужаса, или как в их первую ночь близости — своя и желанная. Сбросив наваждение, он наконец находится, что ответить:
— Шнай, а где твоя куртка? Ты что, прямо так... пришёл?
— Нет конечно — зачем пачкаться, да и холодно на улице. Меня Лоренц довёз.
— А что, больше ни у кого никаких поручений для тебя не нашлось? Здание большое — походи, поспрашивай, а мне... нужна тишина.
— Я уже поспрашивал, но Флаке без разговоров направил меня сюда. Так что, ничего не поделаешь.
Стас собрался было выругаться в нервном порыве, но вдруг понял, что ругательства сегодня на язык не идут. Что-то в нём изменилось, и он пока ещё точно не знает — хорошо это или плохо.
— Ладно. Там в шкафу, справа от вешалки, копии всех договоров с заказчиками. Разбери их и рассортируй по регионам и суммарным объёмам заказов — от Дальнего Востока на запад и от самых крупных к мелким.
Сам толком не понял, что сказал. Оба прекрасно осознают, что это игра: все договоры существуют в электронном виде, а распечатки в двадцать первом веке — скорее дурная привычка, нежели сколь-либо обоснованная необходимость. Но Фрау с энтузиазмом погружается в работу, сперва вывалив с полок шкафа все бумаги на пустующий в углу диван, а затем с маниакальной сосредоточенностью перелистывая каждую и раскладывая изученные в одним ей известным способом упорядоченные стопочки. При этом она молчит, движется абсолютно бесшумно и даже почти не шелестит бумагами, и в один прекрасный момент Стасу даже начинает казаться, что ему удастся-таки представить, что её вообще здесь нет, и сконцентрироваться на своих делах. Через неделю командировка в Сочи. Российский юг на заре межсезонья — и ни туда, и ни сюда. Сомнительное удовольствие его ожидает. Но он дал себе наказ сосредоточиться на заказах, а заодно, вдали и от родного города с его безумствами, и от шумных одногруппников, поджидающих его в Москве, побыть наедине с собой, покопаться в себе, разобраться...