«А ведь и старость недалеко», – вдруг подумала она и тут же решительно выкинула эту страшную мысль из головы.
Когда Анна не знала, как поступить, она тоже влюблялась. Она видела в этом самый простой и естественный выход из затруднительного положения. И в этих предполагаемых условиях свои реплики она знала назубок. Сейчас, на съемочной площадке, оказавшись в растерянности от внезапного открытия, она сделала единственно возможный, как ей казалось, шаг. «Ты хотел, чтобы я не играла, а жила? – Она мысленно адресовала режиссеру свой вопрос. И тут же сама на него ответила: – Пожалуйста. Буду жить».
Гостиница, в которой обосновалась съемочная группа, стояла на окраине города. Здесь они жили, здесь же на близлежащих улицах снимали натуру. Эта часть Парижа, далекая от центра, была еще тем старым городом, где пока не появились аккуратные серые коробочки дешевого муниципального жилья, где не было иммигрантов и местные жители держали огороды. Это была еще старая парижская окраина с узкими домами без удобств, высокими мансардами, с неровными мостовыми, из которых выпирал булыжник. Это был район маленьких, не всегда чистых кафе, завсегдатаи которых отлично знали друг друга. Здесь было удобно снимать кино: машин немного, власти округа не вредничали и не жадничали – разрешения выдавали быстро, денег много не брали.
Среди старых, потертых домов попадались «жемчужинки» – некоторые дальновидные домовладельцы, предчувствуя бум, ремонтировали дома, превращая их в приличные отели. Как и ожидалось, очарование старого города и старой парижской жизни, а также комфорт вновь отреставрированных гостиниц привлекали сюда зажиточных путешественников, средней руки деловых людей и служителей искусств.
В отеле жила вся группа, кроме Анны. Она с мужем занимала особняк в тихом пригороде. Туда ее каждый вечер доставляла машина. Анна поддерживала свой статус. Впрочем, по вечерам, когда все собирались в ресторане отеля, Анна домой не спешила. Она и раньше любила подобные посиделки – ей всегда было обеспечено внимание и восхищение. В этот раз она чувствовала себя обиженной, ущемленной, она нутром понимала условность своей звездности, но отказаться от этих встреч, когда цеховое корпоративное единение заставляло забыть о соперничестве, она не могла. И еще здесь иногда был он, Дик. Молчаливый, с мягкой полуулыбкой, с тревожащим взглядом темных глаз. Анну тянуло туда, где был он, и ничего с этим поделать она не могла.
В этот вечер обсуждали рухнувший софит.
– Накал страстей, не иначе, – пошутил кто-то.
– Неудивительно, когда на площадке такая героиня, – поддержали реплику.
Анна улыбнулась. Ей были приятны эти простые комплименты и дежурная похвала. Они словно сахар в кофе – вещь обычная, но придающая вкус жизни. Анна в такие минуты становилась разнеженной, доброй, великодушной. «Пусть он слышит. Пусть он понимает, с кем пришлось ему играть!» – думала она про себя и наблюдала завороженно за худощавой фигурой. Дик сидел на другом конце большого стола, рядом с ассистентом режиссера и какими-то девушками из технических служб. Он был далек от Анны, но и от людей, сидящих рядом, он был тоже далек. И это свойство его – быть одиноким среди людей – делало его особенно привлекательным для Анны. Она не умела быть одна и всегда старалась быть в гуще людей, в шуме, в суете. Словно ей необходимо было ощутить силу толпы, ощутить ее поддержку. Анна маскировалась среди людей, боясь одиночества как чего-то неприличного, не статусного. И потому это его качество – быть одиноким, а следовательно, быть у всех на виду – представилось ей особенной силой.
Этот ужин почти не отличался от других. Стив Майлз, как обычно, не задержался за столом – он понимал, что в его присутствии люди могут себя чувствовать напряженно. «Целый день я с вами. Надоел, наверное, уже!» – с этой постоянной шуткой он покидал ресторан, и после его ухода все раскрепощались. Начинался открытый флирт. Все без исключения девушки из технического персонала были миловидными – каждая втайне мечтала о карьере актрисы и в свое время пришла на съемочную площадку, соглашаясь на любую работу. Второстепенные героини, красавицы, делали вид, что восхищаются Анной, а Анна подыгрывала им, прекрасно понимая, что, кроме зависти и неприязни, они к ней ничего не могут испытывать. Но, несмотря на сложные внутренние взаимоотношения, эти вечера были приятны.
Мир кино – такой загадочный, такой манящий. Они были его частью. И сознание этого не только окрыляло, оно делало их свободней, раскованней, иногда развязней. Мир, в создании которого они принимали участие, порой обманывал их, притворяясь реальностью. Анна давно все это узнала, ее уже было невозможно провести. Но тем забавнее было наблюдать за ними, теми, для кого жизнь представлялась постановкой, которую можно всегда отрепетировать, или съемкой, где может быть сколько угодно дублей. Анна с первого же взгляда могла определить жертв этих заблуждений. И сейчас за столом их было большинство. Исключение, пожалуй, составляли всего лишь несколько человек, включая ту самую девушку, художника по костюмам, которая так дерзко ответила Анне. Эта девушка сидела в конце стола, совсем близко от Дика. Анна удивилась – на таких ужинах существует иерархия. Здесь все знают свое место в буквальном смысле слова. Но Дику, похоже, это было не важно. Глядя на него, Анна вдруг отчаянно позавидовала независимой молодости.
Стив Майлз не любил декорации. Еще в самом начале съемок он сказал, что в фильме не два главных действующих лица, а три. И этот третий чуть ли не самый главный. Анна при этих словах поморщилась. Подобное она слышала много раз: горы, океан, собака или лошадь – обязательно в картине был третий главный герой, который, по словам режиссера, нес основную смысловую нагрузку. Еще Анна знала, что уже в середине съемок об этой декларации благополучно забудется. График, темп, сроки, прокатчики в конце концов одерживали верх. Но Стив Майлз был другим. Отличительной чертой его характера было упорство. Не упрямство, а упорство. Как известно, разница между тем и другим заключается в разумности действий. Так вот, Стив Майлз был на редкость разумным. Справедливо полагая, что каждая история должна иметь свой акцент, своей истории он придал французский акцент.
– Я не сравниваю литературный материал, – сказал как-то Стив, – ни в коем случае не сравниваю. Но «Ромео и Джульетта» – это запах итальянских апельсинов и лавра. Это теплый камень серых палаццо Вероны. «Пер Гюнт» – это холодный ветер фьордов. Наша история – это мокрые мостовые Парижа. Это не осень героини, это его осень – этого города.
Несмотря на свой внушительный вид и грозные повадки, Стив был трепетным человеком поэтического склада.
Париж так Париж! Стив безжалостно менял сценарий, и все, что можно было снимать в павильонах, снимали на улицах, собирая зевак. Многие ворчали, но Анна была довольна. Ее узнавали сразу, слышался восхищенный шепот. И ей было приятно, что его слышат все, и в особенности Дик.
Анна теперь старалась. Обладая прекрасной профессиональной памятью, тексты она выучивала быстро, при необходимости импровизировала, а накануне ответственных сцен подолгу репетировала дома. Муж был доволен. Стив Майлз почти доволен. Что думал Дик Чемниз по поводу ее внезапной дотошности и требовательности к себе, оставалось загадкой. Он все так же был немногословен, все так же вежливо улыбался.
– Вы помните тот эпизод, когда главный герой задерживает героиню на лестнице и пытается поцеловать? Ему удается это сделать, но она непритворно сердится на него, и они почти ссорятся. Так вот, снимать будем здесь, прямо на этом перекрестке. Не будем загонять вас на какую-то старую лестницу. Это пошло – кидаться на женщину в темноте. Ваш герой, Дик, должен поцеловать ее на виду у всех. На оживленном перекрестке. Не обратив внимания на машины, – сказал им Майлз перед началом съемок.