Столяр думает, что слепой проповедник, конечно, не от рождения слепой, потому что он говорит о резных украшениях и ярких красках так, словно видит их сам. С другими евреями, сидящими по своим углам, у Эльокума Папа нет ни времени, ни терпения разговаривать. Он торопится домой с большими планами в голове, входит запыхавшийся и рассказывает Матле, что он становится хозяином молельни во дворе Песелеса. Там немеряно работы. Там все надо ремонтировать и украшать. И там ему никто слова поперек не скажет. Матля заламывает руки: как он может отдавать все время ремонту какого-то бейт-мидраша, когда он должен кормить жену и детей? Обычно Эльокум разговаривает с ней коротко и сердито; на этот раз он не скупится на слова и говорит мягко, что для нее и для детей он будет вкалывать как лошадь, а для молельни Песелеса будет работать в свободное время. Еще настанет день, когда в Немом миньяне будут молиться лучшие обыватели города. Муж тычет в жену длинным, жестким пальцем:
— Не возражай. Слышишь, женщина!
Поскольку он будет обеспечивать семью, а для бейт-мидраша будет работать в свободное время, как любой другой еврей, совершающий богоугодное дело, Матля становится умнее и отвечает ему: почему ей быть против? Еще придет день и бейт-мидраш во дворе Песелеса будут называть «бейт-мидраш Эльокума Папа». Будут спрашивать друг друга: «Вы видели, как украшен бейт-мидраш Эльокума Папа?» И будут говорить: «Бейт-мидраш Эльокума Папа — самый красивый в городе».
— Матля, таких слов говорить не надо! — восклицает столяр.
Он уже совсем растерян. Это надо же, что бабе взбрело в голову — бейт-мидраш, носящий его имя! Но Матля хочет понравиться ему еще больше и говорит, что два льва для украшения священного ковчега в Немом миньяне у него уже есть: те самые, что он сделал для молельни реба Исроэлки у Виленки, а тамошний староста их забраковал. Эльокум бросает сердитый взгляд на жену и неохотно говорит, чтобы тех львов она больше не упоминала, они не годятся. Если те львы не годятся, он сделает новых, утешает его Матля и продолжает говорить с богобоязненной миной, что на материал ему, конечно, даст денег хозяйка двора и Немого миньяна. Владелица пекарни Хана-Этл Песелес щедра на пожертвования и даже не требует квартплаты с бедных соседей. Она наверняка не допустит, чтобы бедный ремесленник расходовал свое собственное дерево, при том что он работает бесплатно.
Эльокум Пап долго молчит и смотрит на жену с недоверием. Наконец он говорит, что только теперь до него доходит, какая она врунья и подлиза. Лишь бы он думал, что она болеет за богоугодное дело; но он умнее ее. Если он прямо сейчас пойдет к хозяйке двора и молельни, она еще может ему ответить, что у нее нет денег на ремонт или что она хочет другого ремесленника. Нет, он сначала возьмется за работу, а когда она уже будет сделана, тогда он и пойдет к хозяйке Хане-Этл Песелес и она не сможет ему отказать.
Столяр побыстрее закончил заказ: пару белых кухонных столов, отдал Матле выручку, а себе выделил пару часов для работы в молельне. Нагруженный ящиком с инструментами и несколькими длинными досками, он отправился в Немой миньян, чтобы отремонтировать, прежде всего, поломанные ступеньки бимы. Когда он вошел в бейт-мидраш с инструментом и материалом, никто на него даже не взглянул, и он тоже ни на кого не смотрел, так ему не терпелось скорее взяться за дело. Он уселся на пол около бимы и некоторое время думал, с чего начать. Но как только он начал отдирать прогнившую ступеньку и раздался скрип, вержбеловский аскет выскочил из своего угла как укушенный. Кричать ребу Довиду-Арону не подобало, он кипятился тихо: подобное дело неслыханно за те почти двадцать лет, что он просидел в бейт-мидраше! Кто дал столяру право шуметь и мешать людям в их размышлениях? Может быть, он еще и гвозди начнет сейчас забивать? В этот момент раздался глухой щелчок — столяр оторвал от бимы старую ступеньку. Пыль, смешанная с землей и мелкими щепками, осыпала вержбеловского аскета.
— Невежа! — Реб Довид-Арон даже затрясся от возмущения.
— Если вы такой деликатной выпечки, то возьмите веник и выметите мусор, который вы нанесли за двадцать лет, — ответил ему столяр.