Людей, переживших смерть своей деревни-думаю, и те, кто заживо горели в Дрездене, могли бы засвидетельствовать, – оглушала мысль: везде так! На всей земле! В этуминуту убивают всех!..
Завыла Кучериха во весь голос, уже не опасаясь убийц, карателей. Будто и их тоже не осталось! Бросилась к своему дому, обежала вокруг пожарища раз, второй, как бы пытаясь добраться, дотянуться до сиротливо белеющей печки, припасть, обнять. Полина почему-то отошла от Франца, он машинально двинулся следом, она еще дальше, под деревья отступила. И когда он снова захотел приблизиться, вдруг закричала не своим голосом:
– Что ты все облизываешь свои руки? Что, болит? А им не больно было? Деткам! Живым в этом огне!
И зарыдала, закинув голову, схватись руками за ствол дерева. – Фашист! – сквозь рыдания.- Ненавижу! Все вы фашисты!
Франц отошел в сторонку и сел на какой-то столбик. Положил на колени свою плоскую сумку. Там у него бритвенные принадлежности, мыло и еще – черная круглая граната с голубенькой головкой. Жить ему не хотелось.
5
Было бы безопаснее уйти в чащу леса, куда-нибудь на болото, но что-то удерживало их в деревне, которой уже не было. Днем обошли село- от пожарища к пожарищу. Кучериха время от времени принималась звать, окликать хозяев:
– Хведорка! Прузына! А где ж вы, чаму не выйдете до нас, чаму не позовете нас в гости? Или мы провинилися перед вами? А моя ж ты Ганночка, а ты ж всегда поздороваешься, спросишь про деток, про все расспросишь. Что ж ты молчишь, не чувать тебя?..
Полина и Франц шли впереди, но тоже не вместе, каждый сам по себелучше бы Франц вообще не ходил с ними. Но он не отставал.
Уже несколько раз дождь принимался остужать неостывающую землю, черные пепелища, но все еще колыхались голубые дымки то в одном, то в другом месте – будто чья-то задержавшаяся душа.
Жгли костер: надо было есть, кипятили воду. Через лаз на месте сгоревшей бани вытащили какие-то сухари, старое пожелтевшее сало, желтое вязьмо репчатого лука, картошку – то, что припасено было на такой, видимо, случай. Жили, как бы кого-то и чего-то дожидаясь. Лишь несколько суток минуло с той ночи, как выбрались наружу, а казалось, что прошло Бог знает сколько времени. Вот так сидели у огонька, накрытые черным с редкими звездами небом, как вдруг Франц, оглянувшись, будто позвали его, вскочил на ноги. Следом за ним-Полина со старухой. Кто, что?! А на них, уставившись из ночи, смотрят глаза, множество горящих глаз! Со всех сторон. Кучерихе показалось – души людские, она стала креститься, но тут же всех успокоила:
– Коты, это коты.
Со всей деревни собрались – на запах пищи, на живое присутствие людей.
Франц тесаком нарубил, заготовил еловые ветки, наломал березовых сучьев, уже пахнущих весной, соком – на чем спать. У Полины и старухи общее ложе под широкой яблоней. У Франца – свое, особняком. Но какой там сон, холодно по ночам, и вообще не спится. Старуха собрала вблизи какие-то обгоревшие, противно пахнущие половики, рядно. Чтобы было чем накрыться.
А утром Полина вдруг услышала: птицы поют! И все эти дни, наверное, звучали их голоса.
– А где мы его спрячем? – спросила Кучериха, которая тоже не спала.
– Пусть уходит, откуда пришел. Что ему здесь делать?
– Кто ж его, доченька, примет? Не ихний и не наш. Придут партизанытоже неизвестно, как на него посмотрят.
– Я и говорю. Появятся герои! Когда одни угольки от людей остались. Как же, немца в плен захватили!
– Живой ли Павлик, батька? О, Боже святы!
Над шепотом людей – птичий разгай. Их дом – сады, подлесок березовыйцел. Сообщают, что они есть, живут, целому свету, не опасаясь. Пи-икают пеночки, по-стрекозьи свирчат шпаки (скворцы), на лесной опушке впервые в этом году попробовала свой голос кукушка, Полина только начала считать – та счет оборвала.