Роберта — женщина, за которой я сюда пришёл, — действительно была бабушкой Лили. А ещё оказалась моей родной матерью, так что меня неприятно кольнуло предостережение Матильды. Кольнуло — и отпустило. Я шёл не к ней, я шёл к Лили. Пусть делает что хочет и относится ко мне как угодно. Плевать.
Роберта просидела с нами весь день, не оставляла нас ни на минуту, цербером охраняя Лили, словно я мог украсть её душу перед самой смертью. Потом она устала, ушла, вернулась утром и снова весь день сидела рядом. Сначала она была бесстрастной по отношению к моим историям, но со временем я услышал, как она охает и ахает вместе с Лили. Я не обращал на неё внимания, сейчас для меня не существовало в целом мире никого, кроме Лили.
— Знаешь, наверно, я действительно стал тем злом, тем чудовищем, о котором ты говорила, — тихо подвёл я итог своего рассказа, переосмысливая ещё раз всё то, что успело со мной произойти.
Роберта неопределённо хмыкнула из своего угла, но, кажется, она была согласна с моим утверждением.
— Нет, ты не зло и не чудовище, — ещё мягче улыбнулась Лили, нежно обнимая меня руками, которые, казалось, стали ещё слабее за неделю, что я провёл рядом, и она уже едва могла их поднять. — Ты мой отец. Самый лучший на свете. Ты даже невозможное сделал возможным: приехал сюда ко мне, разыскал в огромной столице, не зная про меня ничего, кроме имени.
— Я что угодно сделаю, котёнок, ты только проснись, ладно? — пообещал я, обнимая её крепче. Мои истории кончились, и я больше не знал, о чём говорить, а расспрашивать её саму, чтобы заполнить образовавшуюся тишину, мне казалось кощунством.
Всю ночь я прислушивался к её судорожному дыханию, к неровному ритму сердца и тихо повторял: «Ну, давай, давай же. Ещё раз, пожалуйста. И ещё. И ещё разочек. Только не затихай, только не останавливайся. Пожалуйста, прошу тебя, давай». А потом вслед за тишиной без моих рассказов опустилась другая тишина — без звука её дыхания. Сердце неуверенно стукнуло, потом тише и тоже замолчало. Напряжённые мышцы в последний раз вздрогнули и расслабились, и она как вода растеклась в моих объятиях, утекая и ускользая.
Она уснула. Совсем. И я знал: уже не проснётся. Никогда. Ни живой и ни мёртвой.
Наутро Роберта нашла меня сидевшим там же: в кровати Лили, прижимающим её к груди, с щеками, залитыми кроваво-красными потоками из глаз.
— Она…? — начала было Роберта, но запнулась, догадавшись. Она тяжело опустилась в своё кресло, почти упала. Встала, пошатываясь. Прошлась из угла в угол, словно искала что-то, беспокойно перебирала руками по одежде. Снова села, судорожно цепляясь за подлокотники. Встала. Села. А в её груди, как прибой, медленно нарастал гул, который в конце концов разразился громким и протяжным воем, перерастающим в рыдания. Хотел бы я выть так же: сидеть, раскачиваться, закрыв лицо руками, и выть. Хотел бы я открыть рот и единым выдохом выпустить тот ком, которым обратилось моё сердце, подкатило к горлу и замерло там, больше не дрожа. Но всё, что у меня получалось — это просто молча сидеть, неподвижно глядя в одну точку, боясь пошевелиться. Сидеть и мёртвой хваткой цепляться за Лили, чувствуя, как она остывает в моих руках, которые никогда не смогут снова её согреть, отмечая, как меняет цвет её кожа. Я сидел и гладил её по голове. Тихо, безмолвно.
Роберта рыдала долго. Потом у неё кончились силы, и она замолчала. Надолго. Уставившись в окно таким же неподвижным взглядом, какой был и у меня.
— Она проснётся? — тихо спросила Роберта.
Я отрицательно покачал головой.
— Почему?
— Что? Уже не так воинственно настроены к немёртвым? — хрипло спросил я с горьким смешком и притянул Лили к себе ближе, зарываясь носом в волосы дочери и полной грудью вдыхая её запах, чтобы запомнить навсегда. — У неё нет причин просыпаться. Ей некому мстить, потому что её никто не убивал. И некого ждать, потому что я приехал. Она ушла в мире, и ушла насовсем.
Роберта снова разрыдалась, но на этот раз совсем иначе: тихо и подвывая. Как человек, который потерял последнюю надежду и знал, что возврата к прошлому не будет никогда.