— Надо позвать святого отца, чтобы… — начала она чуть позже, но я оборвал её, догадавшись, что именно она хочет сделать:
— Не отдам.
— Но…
— Не отдам, — тихо и спокойно повторил я. — Говорите, что хотите, не отдам. А кто сунется — сам глотку перережу, но не отдам.
— Так ведь нельзя, Виктор, — спустя минуту сказала она укоризненно, и я хмыкнул: уже не нежить проклятая, а Виктор, надо же, прогрессирую, эволюционировал. Так вот, как меня звали на самом деле.
— Сходите себе за чаем, успокойтесь, а потом возвращайтесь, — приказал я, зная, что сейчас даже я сам не смог бы вырвать Лили из своих рук. Не отдам. Не сейчас. Потом, может быть. — И расскажите мне всё: от самого начала до самого конца. Я хочу знать.
Она ушла, позавтракала, успокоилась. Снова попыталась забрать у меня Лили, но бесполезно: я поднял на неё горящие алым глаза, прежде чем она отступила и осознала, что нас с Лили пока лучше не трогать. Я не хотел выпускать её из рук сразу по двум причинам. Во-первых, я не мог. Не мог найти её и тут же потерять. Это просто не укладывалось в моей голове. Мой разум отказывался верить, что такое возможно: слишком неожиданно всё произошло. Во-вторых, несмотря на то, что я точно знал, что она уже не проснётся, я… иррационально ждал. Просто ждал: вдруг. Разумеется, ничего подобного произойти не могло, но… вдруг? Я отдавал себе отчёт, насколько это глупо и безнадёжно, но, как было уже сказано, я сам не смог бы вырвать её из своих рук. Если бы столица дышащих не была так далеко от Некросити, та моя часть, которая желала сохранить Лили любой ценой, уже бы мчала туда в полный опор. А потом я бы валялся в ногах у некромантов, умоляя их сделать с Лили то же самое, что Матильда делала со своими животными: что угодно, лишь бы сохранить её, вернуть. Другая моя часть радовалась, что я далеко: пусть Лили уйдёт как положено. Не нужно было делать из неё медленно тлеющую куклу, постепенно теряющую человеческий вид. Пусть уйдёт, как не смог уйти я.
Роберта вернулась с подносом, где были чайничек и две чашки. Она знала, что я откажусь от чая, поскольку я отказывался от любой еды на протяжении недели, но всё равно принесла две. Возможно, так было спокойнее для неё самой. Она действительно начала с самого начала: с момента, как встретила моего отца. Не сказать, что этот человек меня интересовал, но я выслушал его историю. Узнал, как они познакомились, поженились, как сначала появился я, безумно похожий на отца, моя сестра, потом вторая. Как мой младший брат не дожил до пяти лет, и по нему все очень скучали. Как не стало отца, и моя мать перебралась с дочерьми туда, где я встретил её в первый раз — в то самое поселение. А я остался в столице, окончил военное училище, поступил на службу в Орден рыцарей. Потом, во время одного из посещений матери, встретил в том самом поселении её — Амелию. Впрочем, наше с ней счастье было недолгим. Амелия не вынесла тягот рождения ребёнка. Я был всё время на службе, и Лили было не с кем оставить, поэтому моя младшая сестра переехала в столицу вместе с мужем и поселилась у меня. А потом я пропал. Ни тела, ничего. Только письмо из Ордена с коротким сообщением: «Пропал без вести. Наши соболезнования». Вместе с письмом был сертификат на оплаченное обучение Лили в женской школе при Ордене и скромная пенсия круглой сироте. Моя сестра как могла старалась заменить ей мать, но… Взгляд Лили всё время был устремлён куда-то вдаль.
— Она никогда не видела тебя в сознательном возрасте-то, но всё время ждала, — всхлипывая, хрипло шептала Роберта, погружённая в воспоминания. — Всё время говорила о тебе, всё время. Никому не верила, что тебя больше нет. «Мой папочка непременно вернётся, вот увидите, я точно это знаю. Он ведь не умер, а только пропал. Нужно просто хорошенько поискать его, и всё», — повторяла с самого детства. Потом одним летом она начала пропадать по утрам. Никто не мог уследить, куда же это она бегала. Ранняя пташка, как её поймаешь? Не уследила я, словом. Упархивала раз за разом, меня совсем не слушала. Я как узнала потом, что она за речку-то бегала, у меня чуть сердце не выдержало. А бегала по холодной воде, на севере-то и летом река ледяная. И вроде бы всё ничего да ничего, но осенью, как в столицу приехала, приболела. Доктор сказал, что застудилась немного, что всё хорошо будет. Вот только зимой, как пневмония начала бродить по улицам, так она её быстро подхватила и заболела. Тяжело. Следующим летом тоже к нам рвалась на север, да я не пустила. И все годы так: то лучше ей становилось, то хуже, уж как только врачи над ней не бились, пытаясь помочь. А два месяца назад развели руками: всё, больше ничего не помогает. Прописывали лекарства какие-то конечно, но… Все знали, что уже не подействуют. Всё же она их исправно пила. Я как сказала ей, что видела тебя, так она каждый день спрашивала снова и снова все подробности. Как выглядел, что делал, что говорил, здоров ли? Я всё руки заламывала, что ты у неё из головы не идёшь, а она: «Я же говорила, говорила, что он вернётся». И всё твердила, что ей выздороветь надо, обязательно надо к следующему лету на ноги встать. И туда — на север. А я ей: «Так нет его больше, милая, домика-то нашего». А она: «Нет, бабушка, надо туда — на север надо. Я ведь обещала ему вернуться. Он сюда не доберётся никогда, невозможно это». А тут раз — и ты здесь. Не хотела я тебя видеть больше никогда, не хотела знать, что мой ребёнок таким мог стать — проснувшимся. — Она снова разрыдалась.