Труп одиннадцатый
Я сам не заметил, как «заснул». Матильда была права, когда говорила про эффект сонливости, который могла вызвать остановка сердца. Я не помнил, что именно мне «снилось», но какие-то «сны» были: я знал, что видел там Лили, улыбавшуюся мне, как и прежде. За окном сгустились сумерки: был или поздний вечер, или раннее утро. Кое-как разжав объятья, я выпустил Лили из рук, выскользнул из-под её холодного мёртвого тела и поднялся, пошатываясь. В голове был словно туман. Неловким движением зацепив поднос, я сбил с него пустую чашку чая, к которой так и не притронулся. Она упала на пол, зазвенела, но не разбилась. Я проводил её заторможенным взглядом. «Целая», — отрешённо отметил я и снова пошатнулся, теряя равновесие.
Удержаться на ногах мне помогла Роберта, услышавшая шум и прибежавшая в комнату Лили.
— Ну, будет, будет, тише, милый, — приговаривала она, пытаясь довести меня до кресла, потому что куда-то ещё она бы меня просто не утащила. Управлять телом было сложно, и меня швыряло из стороны в сторону, словно я только что «проснулся». — Давай, садись сюда. Нужно что-нибудь? — Я отрешённо покачал головой. Мне бы к некромантам, да где их тут возьмёшь? — Случилось чего? — продолжала она спрашивать, с каким-то таким ожесточённым вниманием всматриваясь мне в лицо, так что я невольно улыбнулся. Один-ноль, Матильда. Мои щёки останутся целыми. Они не все такие ублюдки, как мы привыкли думать. Не все.
— Сердце, — шепнул я, потому что, кажется, сорвал связки, которые и так не слишком хорошо держались у меня в горле.
— Что с сердцем, милый? — уточнила она, сев у моих ног, и принялась растирать их, чтобы согреть.
— Больше не бьётся, — ответил я с той же улыбкой и перевёл взгляд на Лили. Моё сердце остановилось почти одновременно с её. Интересно, я уже такой же бледный? — У меня мало времени. Скоро все заметят, что я… неживой.
— Ты не неживой, милый, — строго возразила Роберта. — Ты — немёртвый. Неживыми и обычные люди бывают. А ты живой, самый что ни на есть живой. Жизнь — это ведь не просто наличие какой-то мышцы в груди, которая умеет сжиматься и кровь качать. Жить — это иметь сердце, которое чувствует. Твоё чувствует, я знаю.
— Я бы хотел остаться. На похороны, — прошептал я, переводя взгляд на Роберту. Говорить было так же сложно, как и двигаться. Даже мысли в голове не хотели сосредоточиться на чём-то определённом и хаотично прыгали с одного на другое. — Хочу проводить.
— И проводишь, — сказала она тоном, не терпящим возражений.
— Меня заметят, — указал я на то, что меня волновало, потому что, очевидно, она не понимала моих опасений.
— В лоб получит каждый, кто заметит. Лично стукну, — воинственно заявила она, снова пытаясь очистить моё лицо от крови, и я не удержался от благодарной улыбки. Мне было плевать на росчерки алого на лице, но сам жест мне нравился.
— Это кощунство? — спросил я. — Кощунство, что её больше нет, а я всё ещё могу улыбаться?
— Нет, милый, — улыбнулась Роберта тенью моей собственной улыбки, полной горечи и печали. — Это жизнь. Что бы ни произошло, она не стоит на месте, движется вперёд и увлекает нас за собой, даже если каждый новый день будет казаться нам кощунством.
Похороны Лили состоялись в непозволительно солнечный день: настолько яркий и искрящийся, что он никак не сочетался с туманом внутри меня. Вопреки всем правилам обряда, я настоял, чтобы на голове у неё был венок из полевых цветов, хотя прекрасно понимал, что зима для них не сезон. Роберта поддержала меня, и, Тьма её знает где, их раздобыла. На Лили был венок, который я сделал сам, старательно переплетая стебли и поминутно проверяя, чтобы не ошибиться с размером. Все косились на нас, явно не одобряя, но мне было плевать, и Роберте, кажется, тоже. Она стояла с такой прямой спиной, что я не сомневался: действительно даст в лоб каждому, кто сунется читать нам нотации. Священник, который вёл обряд, то и дело оборачивался на меня, озарял себя знамением Света, икал, отворачивался и снова смотрел на меня. Я окинул его безразличным взглядом, прикидывая степень его опасности для меня, и потерял к нему всякий интерес. Очевидно, он был знаком со мною раньше и по цвету кожи догадался, что за человек перед ним, но что он мог мне сделать? Даже если бы сейчас меня потащили на костёр, я бы не сопротивлялся. Самое страшное, что со мной могло произойти, уже случилось. Сердце в груди было разорвано в клочья, и это не фигура речи, к которой привыкли дышащие. Я чувствовал, как некроз ползёт по этим ошмёткам, поглощая их, разрастаясь и жадно пожирая меня. В общей сложности у меня остался, наверно, месяц. Может, больше — спасибо зиме и холоду. Но скоро я превращусь в труху, если не поспешу назад. Спешить же совершенно не хотелось. Хотелось лечь рядом с Лили и позволить закопать себя в мёрзлую землю. И будь что будет.