Однажды он пришел в лабораторию не один, а с директором.
— Инженер Кострова занята опытами по определению горючести кокса, — сказал он Лобову, сдержанно улыбаясь ей.
Директор протянул ей большую, широкую ладонь и попросил объяснить принцип устройства аппарата.
— Принцип установки очень прост, — начала она, преодолевая стеснительное чувство, — если не считать этой соединительной системы…
— И ваших бессонных вот ночей, — Лобов поднял на нее глаза, не строгие, очень доброжелательные и даже чуть застенчивые.
— Я не могу принять все на себя, — возразила Вера Михайловна, смелея от директорского взгляда. — Это коллективное творчество. — Она взглянула на Бартенева, по выражению его лица поняла, что и он помнит тот день, когда они втроем — Бартенев, она и Верховцев — монтировали установку.
— Ну, и каковы первые результаты? — поинтересовался Лобов.
Она достала из ящика стола тетрадь, наполовину исписанную мелкими цифрами, и стала объяснять ему то, что ей удалось обнаружить.
— Скажите, — вдруг прервал ее Лобов, — начальник цеха не ущемляет вот ваших порывов к исследованиям?
Хотя вопрос прозвучал в полушутливом тоне, Вера Михайловна подумала, что Лобова не только служебные обязанности привели в лабораторию. Она открыто посмотрела ему в глаза и покачала головой:
— Наоборот.
— Хорошо, хорошо, — поспешно проговорил Лобов каким-то другим отчужденным тоном, как будто его слова предназначались теперь не ей и не Бартеневу, а кому-то другому. На минуту он снова стал строгим директором, но тут же встряхнулся и, протягивая Вере Михайловне руку, с улыбкой сказал:
— Раз не мешает, исследуйте. Иногда практика двигает науку быстрее, чем академия. — Он басовито рассмеялся и направился к выходу.
Лобов действительно на этот раз приезжал в цех неспроста. Намечалось заседание бюро, где ставился вопрос о Бартеневе. Секретарь горкома Глазков говорил, что поступило из цеха заявление на Бартенева, якобы притесняющего новаторов. Лобов решительно запротестовал и поехал в цех, а затем явился в горком. Прочитав заявление, подписанное Лотниковым, Барковским и Дроботовым, он резко сказал:
— Чепуха! Бартенев не сумасшедший, но чтоб с ним вровень встать, другим надо тянуться. Я знаю, что в цехе ставятся интересные опыты.
— Единоличная революция в технике? — с усмешкой заметил Глазков.
— Это вот Лотникову так кажется. Опыты Бартенев проводит на действующих агрегатах. На печах люди работают.
— Но от этого агрегаты не стали давать больше металла?
— Не сразу вот Москва строилась, — горячась, проговорил Лобов. — Производство чугуна медленно, но повышается.
— А этот случай с Кравцовым, — проговорил Глазков. — О нем сигнализирует секретарь парторганизации.
На крупном лице Лобова нависшие брови сошлись над переносьем. Сдерживая себя, он торопливо потянулся к лежавшей на столе пачке папирос и закурил:
— Плохо вот, когда начальник цеха и секретарь парторганизации тянут не в одной оглобле.
— Рядом с таким не каждый в оглобли впряжется, — заметил Глазков.
— Да, у Бартенева свой широкий шаг, своя походка, — проговорил Лобов, с силой раздавливая папиросу в пепельнице. — А мне вот такие-то, не по ГОСТу, очень по душе, — проговорил он потеплевшим тоном. — А вот уже сигнализаторов в вышестоящие органы, признаюсь, не терплю, — резко закончил он.
В цехе он говорил с Бартеневым о Кравцове, строго отчитал его, как он выразился, «за дерзкое мальчишество», избегая прибегать к более четким и острым формулировкам. Но сейчас Лобов был проникнут непоколебимой решимостью отстоять Бартенева, не допустить дела до бюро.
Порыв ветра распахнул окно и легко поднял со стола бумаги. Глазков быстро встал и, затворяя створки окна, сказал:
— Насчет секретаря решат сами коммунисты, а нам с тобой надо решать судьбу Кравцова.
Лобов признательно посмотрел на секретаря. Глазков не говорил уже о Бартеневе, значит, понял. В кабинет зашел председатель горисполкома Боков, поздоровался с директором и, наклоняясь к Глазкову, стал ему что-то тихо говорить.