Понимать, конечно, надо, что и тот единственный кусок мыла, что дают сегодня по талону, тоже нелегко достается. Многие сидящие перед ней, понимали это не хуже Костровой. Но как ответить тому, кто не понимает? Кажется, впервые тогда, говоря о куске мыла, она заговорила голосом партийного руководителя: о запорожской домне, о харьковском тракторном, о событиях в Италии и, конечно, о своих рудногорских доменных печах, о доменщиках, от которых тоже зависит и хлеб, и сахар, и мыло.
Наверное, Гущин, если б услышал ее, остался доволен. А ей показалось, что говорит она не то, надо было найти другие слова…
Она не сразу нашла их и начинала теряться. И вдруг ей вспомнилась мать, и то, как она ходила к железнодорожной насыпи собирать выброшенный из топок уголь и ни разу не спросила: «А почему нам не дают?» В сорок третьем году мать вместе с другими женщинами ползала на коленях по только что оттаявшей земле и скрюченными от холода пальцами выцарапывала мерзлую картошку и ни разу не спросила: «А почему нам не дают?» Десять лет они прожили в ветхом бараке, а рядом строили новые дома, но мать ни разу не возмутилась: «А почему нам не дают?» Старая женщина понимала: то, что трудно добывается в собственной жизни, трудно добывается и страной и надо стране помогать так же, как помогаешь самому себе.
За стеной гул доменных печей напомнил Костровой о цехе, о коллективе, о тех, кто сидел перед ней. Она поймала сочувствующий, понимающий взгляд Орликова и облегченно сказала:
— У нас еще многого не хватает, но мы не стоим на месте. Ведь и наш цех сегодня не тот, что был вчера.
— Конечно, понимать надо, — поддержал ее Орликов. — Братцы, — он повернулся к тем, кто сидел рядом, — в магазинах не прибавится, если не поработаешь головой и руками. В этой связи мне хочется сказать пару слов… — Орликов встал, поправил на себе рубашку, продолжал уверенно, с достоинством: — Думаю, что больше не потребуется… Так вот пару слов о том, как мы повышаем свою квалификацию. У нас еще не все за учебу взялись. Вы знаете это…
Орликов, которого Кострова знала, как добросовестного, способного доменщика, был настоящим коммунистом. Она знала, что если его, партгрупорга, спросят о мыле, сахаре, квартире, он не уйдет от строгого вопроса…
Она слушает его сейчас внимательно, серьезно. Просто, доходчиво он говорит. И верно говорит. Необходимо посоветоваться с Бартеневым, как лучше организовать учебу людей. Полезное предложение внес Орликов…
Когда все разошлись, Вера Михайловна взглянула на часы. Было без четверти девять. Она торопливо оделась и вышла. Двор завода был тих и безлюден. Со стороны блюминга донесся грохот падающего слитка, и снова стало тихо. Но это ощущение тишины исчезло, когда из темноты надвинулось здание механического цеха. В раскрытые настежь ворота просматривался огромный пролет, в котором рядами стояли станки. Они гудели, жужжали, как пчелы, и казалось, что люди в защитных очках, склонившиеся над ними, брали соты из ульев…
Немало был удивлен Гущин, когда Кострова, придя к нему, сказала:
— Я сегодня настроена воинственно.
— Со мной, что ли, воевать собралась? — спросил парторг. Возбужденное лицо ее удивляло.
— Нет, вы будете только в этой драке генералом.
— В драке разводящими участвуют не генералы, а милиционеры. Это точно.
— Ну, что ж, может быть, милиционер понадобится.
Возможно, и превышала она свои полномочия, когда рассказывала парторгу о претензиях цеха к горнякам, показывала сертификаты руд, поступающих в цех, со знанием инженера-химика анализировала цифры. Гущин слушал ее внимательно, не перебивая, стараясь вникнуть в то, что она говорила. Но когда она кончила, жестко спросил:
— А что же Бартенев сам не поставит этого вопроса перед нами, перед дирекцией?
Она пожала плечами: разве так важно, от кого исходит просьба? И потом, она не знает, возможно, по линии администрации этот вопрос и ставился.
— Так что же ты хочешь? — спросил он так, как будто все это касалось только лично се.
Она с укором смотрела на него и молчала. В открытую форточку ворвался металлический скрежет проходящего невдалеке трамвая. Большие настенные часы и деревянной оправе мерно отбили шесть ударов. И ей подумалось вдруг, что каждый миг жизни наполнен звуками. Но звук человеческого голоса, оказывается, может быть пустым, нереальным. Таким нереальным представился ей голос Гущина.