— Металл в жизни страны приобретает все бо́льшее значение, — задумчиво проговорил Лобов. — Требования к его качеству повышаются. Это вот на снаряды любая плавка годится. Чтоб украсить землю, проложить по ней рельсы в коммунизм, нужен особой прочности металл.
Директор, не переставая курить, ходил вдоль стола, погруженный в свои мысли, и время от времени выражал эти мысли вслух:
— Наш завод большой, в войну не ржавел. Ему и сейчас вот обороты суждены большие. По этим оборотам и командиры нужны. На плечо Бартенева можно опереться. У некоторых вот начальников разрыв большой между мыслью и делом, а у этого мысль всегда ищет практического применения. Потому-то он не бросает на ветер слов.
Лобов прошел вглубь комнаты, налил из стеклянного баллона с сифоном газированной воды в стакан и залпом ее выпил. Вернувшись к столу, он включил настольную лампу.
— О Бартеневе говорят по-разному, — продолжал Лобов. — Одни восхищаются, другие злобствуют. Кто как меряет. А меры в человеке надо одной держаться. Если человек вот крепко стоит на этой линии, которую указывает партия, значит, он настоящий. Такому хоть сколько выговоров насадят, а он не отступит. Для нас сегодня линия — это металл. Бартенев ее и держит.
Поймав себя на мысли, что сам он говорит сегодня много, Лобов остановился перед Гущиным и, улыбаясь, сказал:
— Что-то, брат, мы вот с тобой ролями переменились. Читаю тебе лекцию о руководящих кадрах, пропагандирую, агитирую.
Все это время Гущин молча слушал директора, опираясь локтями в колени. Теперь выпрямляясь и потирая затекшие руки, сказал:
— Когда-то Сергей Миронович Киров говорил: у партийного работника должно быть больше в работе чисто хозяйственного взгляда, а у хозяйственника — больше партийного духа. Вижу, у тебя этот дух есть, а Бартеневу его явно не достает. Это точно.
— А ты вот чем проверяешь этот дух? Речами на собраниях? — спросил Лобов, зажигая потухшую папиросу. — Возьми Рогова. За ним никаких причуд вот не водится. Ясен, как божий день. Этот в речах мастер! Будет славить партию, кому надо поклонится, а в работе смердит. Да смердит!.. — решительно закончил он и глубоко затянулся.
Зазвонил телефон. Лобов взял трубку. Звонили из Москвы, из министерства. Гущину было слышно, как чей-то голос внушительно выговаривал Лобову за простой вагонов под погрузкой угля.
— Так нас задушили углем! — доказывал Лобов. — Нет разгрузочных площадок.
Голос в трубке угрожал «персональным» штрафом. «Чисто хозяйственный вопрос, — подумал Гущин, — но в обком завтра придется звонить».
— Видишь, какие атаки приходится отражать, — проговорил директор, повесив трубку. — Это только разведка боем, а вызовут в Москву! Там штрафом угрожают за простои. Тут горисполком привлекает к ответу за сточные воды в пруду. Мылят шею за срыв плана, за прозодежду. За что еще? Подскажи!
— …за технику безопасности, за шефскую помощь.
Они оба с удивлением увидели, как под стеклом настольной лампы зашуршала, забилась влетевшая в форточку бабочка. Она кружилась, падала, ударялась о стекло, обжигала крылышки и снова рвалась к свету.
— Смотри, — сказал задумчиво Лобов, приложив к щеке руку, — все ее сородичи на зимнюю спячку утянулись, а она не хочет покоя, обжигает крылья. Я тоже мог бы сложить крылья. Мог бы жить без синяков и шишек, пока дотяну до пенсии, но не хочу. Просто вот не могу.
Стараясь подавить в себе волнение, он снова потянулся к раскрытому на столе портсигару и закурил. Гущин отозвался не сразу. Он не был склонен к подобным раздумьям и, поднимаясь со стула, сказал:
— А Бартеневу мы все-таки привьем партийный дух. Это точно.
Он снял с вешалки пальто и, с усилием засовывая руку в подвернувшийся рукав, добавил:
— А будешь опекать и сам нарвешься на выговор.
— Это что, угроза? — усмехнулся Лобов.
— Нет, устное предупреждение.
X
За окном вагона исчезают полустанки, перелески, разъезды. Так же исчезали в памяти пережитые события. Но жизнь — это не те дни, что прошли бесследно, а те, что отпечатались навсегда в твоей памяти или в памяти тех, кто шагал с тобой рядом.
На человеческом пути есть свои узловые станции. На них ты и машинист, и стрелочник. От тебя зависит, проведешь ли ты поезд через крутой подъем и на какой скорости.
Она, Кострова, не одна взбиралась на подъемы, иначе и не стоило вспоминать, читать эти ненаписанные страницы. С какой силой доменщики-коммунисты толкнули поезд жизни на том собрании, где докладчиком впервые выступал Бартенев!
В просторном красном уголке набилось людей — яблоку упасть негде было. Почему-то задерживались Гущин и Рогов, обещавшие приехать. Передав бумаги Лотову, избранному председателем. Кострова сошла в зал и села в первом ряду неподалеку от Павла Ивановича Буревого. В это время Бартеневу представили слово для доклада. Он подошел к краю сцены и, чуть подавшись вперед, заложив руки за спину, твердо проговорил: