— Мы все вас так ждали. Кирилл говорит, что на печах все спрашивают, как у вас.
Несколько дней назад Маша вместе с Кириллом приходили к ней, она их тогда встретила и проводила без всякой живой реакции на их участливые слова. Об этом она подумала сейчас, сжимая Машино плечо и улыбаясь ей:
— Спасибо за все, Маша. Сейчас я очень спешу. Завтра мы обязательно увидимся.
Вера Михайловна снова шла мимо пятой печи. Скрытая за деревянными переходными мостами печь виделась ей такой, какой она была до остановки на ремонт — гудящей, высекающей пламя. Кострова подняла руку, взглянула на часы. Было без четверти двенадцать. Вряд ли она успеет вернуться домой к назначенному часу. Но эта мысль не вызывала в ней смятения, пройдя где-то по боковым каналам ее мозга. Она нащупала в кармане телеграмму и ускорила шаги.
…Всякий раз теперь, когда ей случается бывать на пятой печи, она всегда вспоминает тот год и тот бой, выдержанный за высокое давление. Искрящийся поток металла, как полноводная река, давно смыл все, что стояло на пути к обновлению печи. Над клокочущей лавой кружатся искры, и ей кажется, что они высечены из огнестойких сердец Буревого, Орликова, Верховцева, Бартенева, Лобова и тех Шелонкиных, Петровых и многих других безызвестных людей, своими руками, своей волей сокращавших сроки ремонта узлов печи на сутки, на двое, на трое.
Пожалуй, ей сейчас уже не вспомнить содержания своего письма, написанного в ЦК партии, после того, как Гущин отказался позвонить в Москву. Это был зов души, заставивший кого-то вслушаться, вчитаться и проявить действие. Выезд комиссии в Рудногорск был задержан, но спустя несколько дней Лобова вызвали в Москву. В тот день, когда в Совете Министров должна была решаться судьба директора, а может быть, и Бартенева, пятая печь, как живая, издала могучий вздох и сквозь коричневое облако сверкнула горячим солнцем. По ноябрьскому небу плыли клочковатые холодные облака, а у горна пылал августовский жар.
Первую вахту несла бригада Павла Ивановича Буревого. Павел Иванович, одетый в светлую с галстуком рубашку, степенно ходил возле горна, следя за тем, как Орликов и трое других горновых с трудом справлялись с тугим напором бьющего из летки расплавленного чугуна.
На выпуск чугуна пришли все добровольцы-ремонтники. Не было флагов, не было речей, но в воздухе пахло праздником. И снова Женя Курочкин кидал вверх шапку. А Кирилл Озеров, по-видимому, думая уже о новой системе загрузки для пятой печи, что-то записывал в блокнот.
Вера Михайловна стояла вверху на переходном мостике, облокотясь на железные перила, смотрела вниз и думала о том, что в кипящем потоке горячего металла плавилась не только руда, но и тонкие сплетения интриг Негиных, Барковских, Дроботовых.
Притиснутый к самому краю канавы стоял Бартенев, глядя на бурлящий металл воспаленными от бессонницы глазами. Он ждал результата первой плавки, чтоб сообщить министру, что идея высокого давления одержала победу, и тем самым отвести удар от Лобова. В матовом отблеске металла четко вырисовывалась его высокая плотная фигура, твердо стоявшая на земле. К нему подошел Курочкин, что-то сказал. Бартенев резко повернулся, направляясь в диспетчерскую, и в этот момент встретился с глазами Веры Михайловны. Что-то качнулось и просветлело на его лице. Или это плавка ярким светом озарила его? Она приветливо кивнула ему, поняв, что его вызывает к телефону Москва и что ему есть что сказать министру.
Загустевший металл, покрываясь темной окалиной, бурно стекал по желобу. Она еще не знала, что с первой плавкой высокого давления уходила и какая-то часть ее собственной жизни, ее тревог, волнений, радостей и боли сердца.
Но только часть. Что-то осталось в душе, как праздник и любовь, даже если она не удалась, все равно остается с тобой, в тебе.
Магнитогорск — Челябинск