— С пастухом?!
— С пастухом.
— Это с каким же?
— С киргизом — немаканой душой. С Аблайкой!
Только одной Кланьки и боялись как огня все досужие хуторские сплетницы. При встрече с Кланькой зубоскалки предупредительно низко раскланивались с ней, заискивающе вытягивали в улыбку ехидно-тонкие губы и норовили скорей скрыться с ее острых, насквозь пронизывающих глаз. Однажды Кланька случайно подслушала болтовню Полинарьи Никулиной. Схватив Полинарью за горло, Кланька, почернев от гнева, зарычала на нее:
— Признавайся, жаба, смерти тебе али живота за такие твои поганые речи?! Запомни, ежели ишо раз разинешь на Линку свое хайло — убью и каторгу с легкой душой за тебя, тварь, отбуду!
— Что ты, что ты, Христос тебе встречи, Клаша! Да рази я со зла?! Ведь это я просто так. на досуге язык почесала. Ведь это я ненароком, шутейно… — в смятении бормотала Полинарья Никулина.
— Ты Христа всуе не поминай, жаба, коли с самим сатаной в ладу живешь. А мои слова запомни. Попадешься мне под руку в другой раз — не пеняй. Живой не выпущу. С выносом тебя похоронят! — пообещала, отпустив ее из железных своих объятий, Кланька.
Каждое утро чуть свет Кланька старательно смывала кипятком и щелоком облитые ночью дегтем или смолой парадные двери школьного крылечка. И однажды, занятая этим делом, она заметила проходившего мимо Корнея Селезнева — председателя сельсовета. Окликнув его, Кланька сказала:
— Ну, мотай на ус, председатель. Поймаю жабу с мазилкой, уготовлю же я ей, с места не сходя, царствие небесное!..
— Хе-хе-хе — плутовато сверкая округлившимися глазами, хихикал председатель совета. — Ежели поймаешь, можешь расправиться. Да ведь только нелегкое это дело, Клавдея Петровна!
— Не я буду, ежли не укараулю. Не на такую нарвались, подлецы, глаз не сомкну. Найму да дойму. Вот увидите! — убежденно заявила Селезневу Кланька, зная о том, что ему хорошо известно, чьих рук было это грязное дело.
А Корней Селезнев, отводя от Кланьки плутовски бегающие глаза, отшучиваясь и похихикивая, спешил как можно поскорее уйти от злой и сильной, как черт, бабы — унести ноги от греха подальше!
15
Болезненное отупение и равнодушие ко всему на свете наконец покинуло Линку. Оно вдруг сменилась острым желанием как можно скорее увидеть Романа, честно рассказать ему обо всем случившемся с ней. Она хотела предупредить Романа, чтобы он не верил сплетням досужих баб. Росла тоска по утраченному комсомольскому коллективу, по всей той деятельной и озорной жизни, которой так полно и счастливо недавно жила она среди молодежи этой отважной, маленькой, но дружной интернациональной артели.
Как могло случиться, что она откололась от этих близких ее сердцу людей? Раздумывая в одиночестве о своей беде, она не могла вспомнить без брезгливости постыдную комедию свадьбы с Иннокентием, весь ужас и стыд брачной ночи в пикулинском доме. «Нет, это было какое-то колдовство, наваждение. И этого никто никогда не поймет!» — с отчаянием думала Линка.
Спустя дня четыре после бегства от Иннокентия Линка снова вытащила из шкафа заброшенную папку с канцелярскими делами «Интернационала». Папка покрылась густым слоем пыли. И Линке приятно было возиться с несложным канцелярским хозяйством. Разложив многочисленные конверты и циркуляры районных организаций, Линка сидела среди комнаты, рассматривая сложные формы отчетов, и перечитывала длиннейшие, трескучие циркуляры за подписью агронома Нипоркина. Бумаг было великое множество. Они ежедневно поступали в адрес артели, а Кланька, принимая их из рук почтальона, добросовестно складывала в шкаф. Циркуляров этих в «Интернационале» никто не читал и никто ими не интересовался. Жизнь в маленьком коллективе шла своим чередом. Людям некогда было заполнять многочисленные анкеты — они работали в поле!
И перечитывая накопившуюся за дни весеннего сева официальную почту, Линка тоже убеждалась в том, что все эти анкеты, бесчисленные отчетные формы, циркуляры и отношения далеки от жизни и никому не нужны. Линка подшивала их в новую голубую папку, на которой собственноручно вывела тушью «Дела сельхозартели «Интернационал».
Однажды подвернулась ей в руки обыкновенная ученическая тетрадка в косую линейку, густо испещренная — вкривь и вкось — неустойчивым почерком. Линка увидела, что это был производственный план «Интернационала», некогда написанный под диктовку Романа ее рукою. Местами на полях тетради были видны пометки Романа, и крупный грубоватый почерк его трогал ребячески-наивной непосредственностью. Внимательно приглядываясь к разбросанным на полях тетради заметкам Романа, Линка поймала себя ца том, что опять с былым тревожным волнением думает о нем, что он по-прежнему не безразличен ей…
«Как все было хорошо тогда, и как все это дорого для меня и теперь!» — с грустью думала Линка, разглядывая старенькую тетрадку, воскресившую в ее воображении те дни, когда была она в дружной хуторской комсомольской ячейке своим человеком и никто не чурался ее… Но как ни горько было Линке признаться в своем малодушии, граничившем с вероломным предательством, как ни велика была ее вина — все же в глубине души она верила, что они не отвернутся от нее в трудную в ее жизни минуту.
«Нет, нет, медлить больше нельзя. Надо идти к ним туда — на покос, в бригаду. И пойду. Завтра же. А там — что будет!» — твердо решила Линка, и это сразу же успокоило ее, вернуло к былому душевному равновесию.
А в сумерках, когда повеселевшая Линка гладила любимое ситцевое платьишко — голубенькое в ромашках, в дверях ее комнаты появился неслышно вошедший Иннокентий. Линка при виде его едва не выронила из дрогнувших рук утюга с горячими углями.
Сделав несмелый шаг от порога к невольно отпрянувшей Линке, Иннокентий сказал:
— Я извиняюсь…
— Что вам здесь нужно? — холодно и нарочито громко, чтобы ее услышала Кланька, спросила его Линка.
— Я извиняюсь, — повторил деревянным голосом Иннокентий, не двигаясь больше с места. — Я, конечно, погорячился тогда — это факт. К тому же был выпивши, как известно… А теперь хочу объяснить вам стрез-ва все по порядку.
— Избавьте меня от ваших объяснений. Мне все ясно, — сказала Линка, с вызовом глядя в темные, тускло мерцавшие глаза Иннокентия.
— Нет, не все, извиняюсь. Я не мыслю без вас семейного очага, в котором нуждаюсь в данный момент. И надеюсь, что вы, как Вполне культурная личность, поймете мои к вам чувства. Это — один вопрос на повестке дня нашей с вами семейной жизни. Второй вопрос…
— Клаша! — перебив Иннокентия, громко позвала сторожиху Линка.
— Погоди, не шуми. Я сейчас все скажу. Без дураков… — смятенно, скороговоркой забормотал, перейдя на «ты», Иннокентий. — Зря ты ломаешься. Ну, нагремел на тебя спьяна, сгоряча — прости. Словом, вертайся. Поставим точку на нашей семейной драме — и в бой! Рука об руку — единым фронтом!
— Это — против кого же? — спросила Линка.
— Против общих наших врагов, которые…
— Клаша! — еще громче крикнула Линка, опять перебив Иннокентия.
Иннокентий, метнувшись к Линке, молча протянул ей руку.
Линка стояла перед ним не шевелясь, со скрещенными за спиной руками. Внешне спокойная, собранная, волевая, она выглядела в эту минуту старше юношеских своих лет.
В это время в дверях со сковородником в руках появилась Кланька. Заметив грозную сторожиху, Иннокентий сразу как-то обмяк, опустил плечи, забормотал в замешательстве:
— Ну хорошо. Поговорим в другой раз. Я извиняюсь…
— Вон отсюдова, жаба, пока я с тобой вот этим сковородником не заговорила! — басом сказала Кланька и, став у косяка настежь распахнутой двери, жестом показала обескураженному Иннокентию путь-дорогу.
Помявшись, потоптавшись в смущении и нерешительности, пожав с притворным недоумением плечами, Иннокентий бочком подался к двери и, опасливо глядя на стоявшую возле косяка сторожиху, запнувшись о высокий порог, едва не растянулся плашмя в довершение конфузливого ухода из этого дома.