— Чужими руками жар загребать!
— Тоже нас в западню заманили, в кулацкую коммунию.
— От такой коммунии без штанов останешься.
— Окатовы оставят!
— Такие прасолы как пить дать донага пролетарское сословие разденут. Последнюю шкуру с нашего брата готовы содрать.
Дедушка Конотоп, обреченно поникнув, сказал:
— Были мы беднота, беднотой и остались.
А Капитон Норкин, ринувшись вперед, вцепился в гриву никулинского жеребца и закричал, не спуская налившихся кровью глаз с побледневшего Иннокентия:
— Вы долго будете издеваться над нами?! Отвечай! Почему себе и траву лучшую и машины позабрали, а нас с голыми руками в болото загнали? Вы — сила. А мы вам кто?
— Мы — кто?! — грозно подхватили мужики и еще теснее зажали в кольцо и всадника и злобно храпевшего с перепугу жеребца.
— Граждане! Товарищи! — стараясь перекричать толпу, воззвал было охриплым голосом Иннокентий.
— Волки в лесу твои товарищи, выродок!
— Я, граждане, собственно говоря, готов признать перед вами данную нашу ошибку… — улучив момент, крикнул Иннокентий.
— Ага, ошибки?! Об ошибке заговорил?! Не слушай его. Не верь ему, ребята!
— Я, граждане, заявляю… — пытался продолжать свою речь привставший на стременах Иннокентий. Но голос его потонул в новом гулком взрыве озлобленны# криков. Крепко стиснув поводья, белый как полотно Иннокентий сидел в седле, не решаясь ни двинуться, ни раскрыть рта. А толпа все плотней, все тесней сжималась вокруг него в кольцо. Надсаживаясь от крика, грозно потрясая бронзовыми кулаками, косари готовы были выбить всадника из седла, растерзать, растоптать его под ногами.
И Иннокентий растерялся, оробел, ослабил поводья в руках. Злой, как черт, жеребец, почуяв тревогу, горячился под ним все больше и больше. Вдруг он, закусил удила, взмыл на дыбы. Иннокентий инстинктивно вцепился руками в косматую гриву, и жеребец, весь напружинясь, рванулся из круга, перемахнул через попавшего под ноги человека, а потом как-то боком понес седока в глубь поросшего густыми и рослыми травами урочища.
Проскакав версты две, Иннокентий осадил жеребца и, спешившись, подтянул ослабевшую подпругу. Руки его дрожали. Ноги подкашивались. И, сатанея от приступа черной злобы и ненависти к взбунтовавшимся косарям, он со всего размаха ударил увесистым кулаком по красивой морде коня, косившегося на него огненно-жарким оком. «Ах, сволочи! Ах, подлецы!» — прошипел Иннокентий. Затем, ловко взметнув в седло, он пришпорил коня и поскакал во весь дух на хутор.
А мужики, вдоволь натешившись гневными криками и проклятиями по адресу Иннокентия, вдруг бросились, как по команде, к, лошадям и, разобрав их, торопливо как на пожар, стали запрягать телеги. Не прошло и пяти минут, как полевой стан опустел. Наскоро собрав весь нехитрый свой скарб, мужики погнали лошаденок с опостылевшего урочища домой, на хутор.
Остался на стане только Капитон Норкин. Он тоже привел бойкого своего конька, надел на него хомут и замер в раздумье. Капитон долго еще без нужды топтался вокруг коня. Наконец, покончив с запряжкой и сбросив в тележонку свое барахлишко, он, не спеша, шажком, тоже поехал со стана к хутору. Однако, не отъехав и с полверсты, снова остановился. Он слез с тележонки, поправил тяж, потрогал рассохшиеся колеса, затем, сев на бровку телеги, долго крутил козью ножку, набивая ее крепким самосадом. Нет, и на этот раз не знал Капитон, как же ему поступить: ехать ли вслед за мужиками на хутор, или же повернуть обратно на стан, забрать брошенную там сенокосилку и отвезти ее в другую сенокосную бригаду артели «Сотрудник революции»? Нелегко было старику решать смаху такой вопрос. Вот почему он и сердился сейчас на конька. И хотя тот мирно стоял средь дороги, лениво помахивая хвостом и полузасыпая, Капитон беспрестанно передергивал вожжами, строго прикрикивал:
— Стой, тебе говорят! Тебе бы все только хвостом вертеть да в беги бегать!
Все двоилось теперь у Капитона. С одной стороны, как и все прочие члены бригады, он считал себя кровно обиженным, что правление артели наделило их никудышними машинами. С другой стороны, ему казалось, что на месте того же Силантия Пикулина или Иннокентия Окатова всякий расчетливый хозяин поступил бы именно так, как поступили они, объединившись вокруг собственных; машин, подобрав в свою бригаду самые надежные рабочие руки и захватив лучшие травостои…
Да, нелегко было Капитону Норкину рассудить это дело. И вновь, как всегда, потянуло его в разные стороны. «Ежели, скажем, пойти мне на хутор — к Иннокентию на глаза не кажись, — рассуждал он. — Ежели пойти, обратно на стан — от мужиков нашей бригады проходу не будет».
Выкурив подряд три самокрутки, Капитон принялся было вертеть четвертую, но вдруг, злобно выплюнув прилипшую к губам бумажку, резко повернул задремавшего в оглоблях конька назад и, огрев его изо всей силы кнутом, поскакал к полевому стану бригады.
23
С утра кузнец немножко выпил и теперь, раскаливая в огне переломанную деталь сенокосилки, испытывал знакомое ему блаженное состояние. Вперемежку с проклятиями, когда не попадалась под руку нужная вещь — клещи или молоток, кузнец напевал вполголоса:
Праздничный день. Но на хуторе пусто. Изредка выглянет на улицу нарядная девка; вспыхнут в ее косе и тотчас же исчезнут яркие, как радуга, ленты.
Мало-помалу кузнеца-регента Лавру Тырина начинает тяготить одиночество. А тут железо попалось на редкость хрупкое, крошится и никак не держит навара. Как ни бьется опытный мастер, а не может к нему приноровиться — то недокалит, то перекалит. Наконец кузнец бросил неподатливую деталь в груду обломков и, присев на порог кузницы, долго курил новый саксонский табак, которым угостил его сегодня за обедней поп Аркадий. Затягиваясь ароматным» и крепким табачком, кузнец размышлял, с кем бы сегодня вечером выпить. Очень досадно, но не с кем. Продавец Аристарх Бутяшкин уехал на- охоту. Председатель совета Корней Селезнев вторые сутки путается где-то по аулам — вершит темные делишки со степными конокрадами. Близнецы Куликовы уехали на хутор Белоградовский — к тещам в гости. Руки у них зудят — с шуряками драться поехали! — заключает кузнец. Остальной хуторский народ в поле, на сенокосе, даже бабы, даже девки. Скучно кузнецу!
Но вот как из-под земли вырос перед ним Проня Скориков. Он все время поддергивает домотканые, голубые в полоску, портки и виновато, смущенно улыбается кузнецу. Кузнец, заметив Проню Скорикова, радостно гогочет. Вслед за Проней семенит дедушка Конотоп и еще двое мужиков. Все они навеселе. Идут гуськом и будто слегка все прихрамывают. Босой безбровый мужичонка Иван Осипов, завидев кузнеца, прищурившись, нараспев выкрикивает:
Мужики, почтительно кланяясь кузнецу, приветствуют его:
— Лавре Никитичу!
— Золотых дел мастеру!
— Регенту!
— Сорок одна с кисточкой!
— Ай гуляем, хуторяне-миряне? — кричит им кузнец. — С каких это таких радостей обратно запировали, гражданы колхозники?
— Извиняйте, Лавра Никитич! На единоличную жизнь перешли. Добровольно уволились, слава Христу, из колхоза. Вольные мы теперь казаки. Куда хочу, туда ворочу! — говорит безбровый Иван- Осипов.
— Как так? Опять из колхоза удалились? — спрашивает, недоуменно взметнув бровями, кузнец.
— Удалились, регент. Ушли, — махнув рукой, откликается дедушка Конотоп. — Мы теперь обратно единоличники. Обратно самостоятельные граждане хутора Арлагуля! У нас теперь воля!
— Правильно. Обратно — теперь мы свободная нация, — подтверждает Иван Осипов.
— На господ-прасолов горба гнуть не желаем.