— Я тут, строго говоря, Кузьма Андреич, совсем ни при чем, — ответил главбух, беспомощно разводя руками. — Наряд на спецодежду для трактористов, насколько мне известно, получен. Но мы не в состоянии оплатить счета. Вы же отлично знаете, как нас подсиживает трест.
— Вздор говорите. Деньги у нас имеются! — побагровев, грубо перебил главбуха Азаров.
— Деньги, предусмотренные другими статьями, — это да. Но, вы меня извините, Кузьма Андреич, расходовать эти деньги не по назначению я не вправе даже и в том случае, если будет на то ваше устное распоряжение. Без второй вашей письменной визы снимать деньги с других статей я не могу.
— Без второй визы? Извольте — хоть три. Но я называю это формализмом, — опять довольно грубо прервал его Азаров.
— Помилуйте, я от требований государственного закона отступать не намерен.
— А я называю это казенщиной! — глухим от гневного накала голосом сказал Азаров. — Подумайте — средства не ассигнованы! Так их надо отыскать. Перекачать из других фондов — невелико преступление. На то вы и бухгалтер.
— Нет, это преступление! — сказал со злобным упрямством главбух, резко приподымаясь со стула. — И персональную ответственность за подобное преступление несу я, ваш главбух.
— Не глупите! — оборвал его Азаров. — А выпускать рабочих, вчерашних батраков, на пахоту разутых и раздетых это не преступление?
— И, это преступление. Но за это преступление будете, видимо, отвечать персонально вы, — сказал главбух, с наглым спокойствием уставившись на Азарова, и, предупредительно улыбнувшись, спросил: — Надеюсь, вы не обидитесь, Кузьма Андреевич, за шутку?..
Но, точно и не расслышав его заискивающего вопроса, Азаров размашисто написал на подвернувшемся под руку клочке бумаги официальное распоряжение о немедленной оплате счетов из статьи культфонда и, протянув бумажку главбуху, строго сказал:
— Вот вам моя виза. Для срочного исполнения. Извольте.
— А, это — другое дело! — бегло прострочив глазами написанное, сказал главбух с притворным удовлетворением.
Затем Азаров спросил, как бы спохватившись!
— И еще вопрос. Почему вы, отказавши в деньгах, не предупредили меня об этом?
— Считал излишним затруднять вас подобными вопросами. Я же не предполагал, Кузьма Андреевич, что вы рискнете пойти на такую, по сути противозаконную операцию…
«Финтишь ты что-то у меня сегодня, дьявол!» — подозрительно подумал Азаров и, немного помолчав, сказал:
— Это непростительная для вас халатность. Я вынужден поставить на вид вам в приказе…
— Воля ваша. Извините… — с наигранной обидой тихо ответил главбух и, почтительно поклонившись, вышел.
Комкая в руках какую-то бумажку, Азаров стоял по-тупясь в таком напряженном оцепенении, точно ломал голову над замысловатой загадкой. Потом, словно очнувшись, бросил взгляд на присмиревшего Канахина и спросил:
— Ну-с, а ты чего еще дожидаешься?
— Я думал, что для вас, товарищ директор, буду нужный… — растерянно пробормотал Канахин.
— Не мне ты нужен, Увар. Не мне — рабочим. Трактористам и прицепщикам в бригадах. Там — в степи, на целине твое место. Как, впрочем, и мое, скажу тебе, — заметил с усмешкой Азаров. И, тут же переменив тон, строго добавил — А ты вот черт знает чем занимаешься. Все заседаешь. Воззвания пишешь. А в степи за нас с тобой кулацкие агитаторы работают. Не дали вовремя механизаторам спецодежды — вот тебе и лишний козырь врагу! Случился вчера перебой с выпечкой хлеба — уже нехорошие слухи на целине! Враг хитер и умен. Он переключается с ходу. И мы, большевики, должны быть бдительными. Ты знаешь, как напряженно чувствуешь себя ночью в открытой степи, когда остаешься один! Идешь, думаешь о чем-то другом, забудешь порой, что ты один, что пусто и темно вокруг тебя на сотни, на тысячи верст. Однако, помимо твоей воли, у тебя необычайно напряжено все. И слух. И зрение. И каждый твой мускул. Подобное напряжение должны испытывать мы, коммунисты, и сейчас, в эту горячую пору первого нашего вторжения на целину. А целина здесь — сам видишь — вековая, нетронутая. И нелегко нам, пионерам ее освоения, будет поднимать здесь первые пласты богатой нерастраченным плодородием земли. В степях этих не так уж тихо и пусто, Увар, как на первый взгляд кажется. Вокруг нас немало тайных и явных врагов. И мы должны улавливать каждый недобрый шорох и звук…
— Стрелять их, гадов, на месте надо. Прямое им на тот свет сообщение! — запальчиво проговорил Увар Канахин. — Я их, товарищ директор, за версту чую. Все их вредные мысли наскрозь с ходу читаю. Вот хотя бы, к примеру, этот самый главбух. Да это же, как пить дать, стопроцентная гидра контрреволюции! Я бы его за подобные действия публично прикончил и на духу не раскаялся…
— Ну, тихо, дружок, — с отеческой теплотой проговорил Азаров, касаясь рукой плеча Увара. — Что касается главбуха, так это, на мой взгляд, прежде всего большой специалист, опытный работник. А без таких нам пока не обойтись. Не знаю, но мне кажется, что пока ничто не говорит о его враждебности. И в этих делах нам надо быть осторожными, Канахин. Честных и преданных мастеров-специалистов мы должны уважать и ценить. Согласен?
— Понимаю…
— То-то, дорогой товарищ… А теперь вот что, — про-! должал Азаров более строгим тоном. — Должен предупредить тебя, заруби себе на носу, что, если, не ровен час, застукаю я тебя еще в рабочую пору на заседании — не помилую. И это понятно?.
— Вполне… — пробормотал смущенно Увар.
— Тогда на, закури! — сказал Азаров, протягивая Канахину помятую пачку «Пушки». — Закури — и поехали. Ты — в бригады трактористов. Я — на станцию. Надо там за отгрузкой стройматериалов проследить. Осень не за горами, а строительство жилых домов на центральной усадьбе у нас пока идет с горем пополам, да и пахота — не ахти. Боюсь, как бы не сорвать нам план подъема сорока тысяч, га целины. Земля как броня — стальные лемеха ломаются. А тут еще с прицепами кавардак: заводские задержали где-то в пути. Из доморощенных конструкций у нас пока ни черта не выходит. Валяй скорей в степь к трактористам. Валяй, — повторил Азаров, протягивая на прощание Увару загорелую, пропахшую солнцем и техническим маслом руку.
Распрощавшись с Азаровым, Увар Канахин опрометью вылетел из кабинета, растеряв по дороге в гараж добрую половину протоколов и резолюций. А через четверть часа, даже не заглянув домой, он, повеселевший и возбужденный, выехал в кузове битком набитой рабочими полуторки в тракторные бригады зерносовхоза, раскиданные на десятки верст в степи.
23
В девятом часу вечера все были в сборе. Последним приехал промокший до нитки за неблизкую дорогу Алексей Татарников. Был он слегка хмелен и то неловок и застенчив, то не в меру рассеян, то подчеркнуто дерзок и вызывающе груб. Небрежно поцеловав обнаженную пухлую руку Ларисы Кармацкой, он уселся в глубокое, под белым чехлом, старомодное кресло и как бы забылся, притих. Потом он жадно и долго курил, тянул скупыми глотками дешевый портвейн из хрустального фужера и односложно, вполголоса отвечал на вопросы тоже не очень-то словоохотливых собеседников.
В столовой, где расположились гости Ларисы Аркадьевны Кармацкой, было душно и сумрачно. Слабо мерцали над старым раскрытым роялем свечи. Тускло и холодно отсвечивал изразцовый камин в углу. Завывал на все лады шарообразный — в татарском стиле — серебряный самовар.
А на улице творилось черт знает что! Пятый час бушевал с нарастающей яростной силой грозовой ливень. От страшного, в гулких, дробных наплывах, грома угрожающе сотрясался весь старый бревенчатый дом. Зловеще дребезжали стекла в оконных рамах, и в решетчатых просветах кружевных гардин играли лиловые блики почти беспрерывных молний. Мятежный шум дождя сливался с порывистым ревом ветра.
Разговор не клеился.
Гости, сидя за круглым столом, пили кто крепкий, как смола, чай с сахаром в прикуску, кто недорогое кисловато-сладенькое винцо. И вид был у всех такой, словно каждый из них ждал с минуты на минуту чего-то более значительного, рокового, о чем все думали, но никто не решался заговорить вслух. Ни одни из гостей не смеялся армейским остротам, как всегда полупьяного и веселого попа Аркадия. Непривычно мрачноватым и вялым был на сей раз Лука Бобров. Безуспешно пыталась рассеять дурное настроение своих гостей и севшая за рояль хозяйка. Когда, неуверенно проиграв две страницы из так и неразученной за сорокадвухлетнюю жизнь второй рапсодии Листа, виновато улыбаясь, переключилась она на полонез Огинского, насторожился только один Татарников. Он залпом выпил чужой стакан самодельного ликера, и лицо его обрело мрачную решимость. Глаза его были воспалены и неподвижны. На бескровно-вялых губах — жалкое подобие улыбки. Тяжело приподнявшись, он, не сгибая в коленях ноги, подошел к Кармацкой и опустился на оттоманку. Кармацкая почувствовала его близость, чуть замедлила темп игры и, не глядя на Татарникова, тихо спросила: